Иван Коробейников - Голубая Елань

Слезы обиды на свою беспомощность, слезы тревоги и радости за сына смочили ее стянутое морщинками доброе лицо, когда наконец послышались знакомые шаги.

— Мама!

— Ваня!

Они обнялись.

— Ты чего здесь? — придерживая мать, с тревогой спросил Ваня. — Слыхал я, хворала опять.

— Хворала. Чего нам, старухам, больше делать, как не хворать. Голова у меня, сынок, опять шибко болела. Теперь вот полегче. А ты приехал — вовсе бегом забегаю, — невесело шутила Орина, вдыхая знакомый по прежним приездам Вани и поэтому ставший уже родным, как все связанное с сыном, запах бензинового перегара.

— Пойдем. Все простыло, поди, у меня в пече-то.

Они зашли в избу. На столе появились любимые Ваней заварные калачи, душистые смородинные пироги, наливные шаньги, топленое молоко. В другое время Ваня так бы и набросился на все эти лакомства, но теперь, после пережитых волнений, он едва дотронулся до еды.

— Ждала я тебя, Ваня, и даже не ума, что ты с таким грохотом прикатишь, — говорила Орина, лаская сына глазами. — Слышу даве: гремит. Ну, думаю, опять тучка накатилась. Не дай бог, намочит тебя дорогой. А тут народ зашумел. Бегут все. Испужалась я. Ох, думаю, беда какая-то. Бросилась из избы, до тополя кое-как добежала, а тут и подкосились мои ноженьки. Бежит мимо Ганюшка Антипин, спросила его. «Куда, — говорю, — бегут все? Уж не горит ли где грехом?» А он: «Да рази, — говорит, — ты, тетка Орина, не знаешь, что Ваня твой трактор пригнал. Не ждешь разве?» Господи! Да как же не жду! Глазоньки все проглядела. От окон не отхожу. «Пошто же, — говорю, — ревет-то он так, трактор этот?» Пытаю так, а Ганюшки-то уж глядь-поглядь — и след простыл. Так вот и осталась я под тополем… — Орина не удержалась, снова смахнула непрошеную слезу. — Не смотри ты на меня, дуру старую. Известно — глаза-то наши, бабьи, на мокром месте.

Видя, что Ваня не ест, Орина еще больше забеспокоилась.

— Да уж здоров ли ты? Ну, чисто ничего не ешь. — Она положила на голову сына свою мягкую легкую руку. На Ваню пахнуло с детства знакомым запахом хмельной закваски и разнотравья, и он, на какое-то мгновение, касаясь материнской руки щекой, неловко двинулся из-за стола.

— Да что ты, мама, здоров я… Просто есть не хочу. Нас в МТС во как накормили. Да еще на дорогу наклали. — Он сделал неопределенное движение руками и сам улыбнулся своей выдумке. — Спасибо, мама…

— Ну и слава богу. А и заболеть тоже не диво. Вон он как ревет. Терпеть надо головушке-то.

Орина принялась убирать со стола. Ниточка разговора оборвалась. Ваня нехотя взялся за кепку.

— Ну, мама, я пойду с ребятами повидаюсь.

— Лиза поди скоро придет, — не зная чем удержать сына, сказала Орина и тут же, понимая, что это некстати, добавила: — А Андрея-то Петровича ты видел?

— Видел.

Орина вздохнула.

— Ну иди…

Над Застойным стояла лунная июльская ночь. Минуя тополь, который еще несколько минут тому назад светился зеленью, слегка тронутой алым отблеском зари, а теперь был аспидно-черным в тени и серебристо мерцающий в потоках лунного света, Ваня вышел на Крутояр. Внизу лежало парное озеро Кочердыш. По ту сторону его над падью дыбились молочные клубы тумана. Казалось, все облака, что днем паслись в поднебесье, пришли сюда на ночлег, как кони в загон. Вдруг рядом, казалось, под самыми Ваниными ногами, тишину ночи прорезал голос перепелки:

— Спать пора! Спать пора!

Чудная ты, перепелка! Да разве можно уснуть в такую ночь. Вон и дергач не спит, все пилит и пилит свое дуплистое бревно Наперегонки трещат кузнечики. А вот: шлеп… шлеп… шлеп… — прыгает лягушонок, прислушается и опять прыгнет. И лунный свет не спит, все перебирает и перебирает тополиные листья. Если прислушаться, — можно услышать, как с легким шорохом, поскрипывая, растет трава. Да, ведь и ты, перепелка, не спишь в эти минуты, когда и земля и небо во власти вечного обновления.

Ваня расстегнул ворот рубахи и вздохнул полной грудью!

В эту ночь, пробродив до рассвета по мокрой траве Городища, он сознался себе, что никогда не переставал любить свою Стешу. И любовь эта росла вместе с ним, мужала и крепла.

Возвращаясь домой, Ваня завернул к пожарному сараю, где под охраной двух пожарников стоял трактор. В сарае шел оживленный разговор.

— Эх ты, непонятный какой! — слышался Колькин голос. — Я же тебе говорю. Вот эта штуковина скорость дает. Туда-сюда вороти — и вот тебе как надо побежит трактор.

Кто-то цедил скептически:

— Бегу-у-ун то-о-же…

Голоса переплелись в горячей перепалке. Сквозь нее цедился тенорок отца Павла:

— Колесница фараона, сиречь слуга сатаны. Убо рече пророк господний Иоанн Богослов: явился человек черный на коне черном и имя ему шестьсот шестьдесят шесть — имя антихриста.

— Не трепли, батя! — Колька ударил матерком. — Не морочь голову, дурачков не найдешь. Я сам управлял им чуть не до самого Грязного Мостика.

Ваня улыбнулся, прощая Кольке его бахвальство.

На ильинскую пятницу, под молодой месяц, Максим Базанов перешел в новый дом.

Солнце клонилось к закату, когда он с Марфой на двух телегах, груженных домашним скарбом, остановился у высокого крыльца, крытого на два ската.

— Господи! На такое верхотурье да с ведрами — все внутренности надорвешь, — сказала Марфа, неловко слезая с телеги. Ей мешал котенок, которого она держала под фартуком, чтоб он не видел дороги и не убежал на «старину».

«Старуха совсем стала, — с горечью подумал Максим. — А давно ли на ходу спрыгивала с телеги…».

Отмахиваясь от той унизительной беспомощности, которая так часто за последнее время приходила к нему, Максим посмотрел кругом.

Двор только намечался.

Вправо на отшибе стояла конюшня, горбясь новыми стропилами. Максим сам рубил ее в междупарье [30] Междупарье — время между первой и второй пахотой парового клина. , но покрыть не успел. От конюшни тянулись поднятые на разную высоту звенья заплота, в конце которого на углу должен был встать амбар, перевезенный от старого дома и теперь раскатанный на четыре стороны. Темные бревна уже успели прорасти травой, длинные стебли которой, белесые у корня и бледно-зеленые на концах, вяло лежали на них. Вдоль дороги, со стороны улицы, шагали три столба: два близко один к другому — для калитки, третий поодаль — для больших ворот. Глядя на этот одинокий столб, Максим вспомнил сына. «Эх, Кольша, Кольша! — вздохнул он. — Оторвался ты. Напрочь оторвался. Не ко времю… Только жить начали…».