Иван Коробейников - Голубая Елань

Вышла эта новость из Шимкиной избы. Была будто бы Шимка в городе и своими собственными глазами видела, как шел по улице Костя под ручку с этой вертихвосткой-учителкой.

Слухи дошли до Стяньки. Так вот кто ее разлучница! Неужели? Как она с Вадимом на спектакле сидела! Щека в щеку. И ушли вместе. А на поверку — вон какая она… Что могло быть горше этого? Оказалось, и горше есть! Та же Шимка и причину нашла, почему Костя не стал жить со Стянькой.

— Измену она творит, — рассказывала Шимка и клялась и божилась, что будто бы сама видела, как Стянька миловалась с Алешей Яновым у них на огороде. — Уж так-то она, бессовестная, на него вешалась, так вешалась, а как увидела, так и побежала сломя голову прямо по капустным грядкам. Только хрупоток стоит. А учителя-то, вы думаете, зря кокнули? Она и на него вешалась. А опосля того… с Батовым. Когда кладовщиком-то робила… Не-е-ет! Тут делов, делов… Никакому ГПУ не разобрать. Вы не смотрите на нее, что тихая. В тихом-то омуте все черти водятся.

Через неделю Стяньку трудно было узнать. Вокруг глаз легла синева, скорбная складка подточила уголки губ. Теперь и Пелагея была не на шутку обеспокоена состоянием дочери.

— Не знаю, что и делать, — жаловалась она своей подруге просвирне Кокосовой. — Совсем захирела девка. Как в шай пала [27] В шай пала — стала таять, то есть тлеть, увядать. . Не иначе порчу напустили.

Просвирня поахала, поахала, закатывая заплывшие жиром глазки — слухи и ее ушей не миновали, — однако посоветовала:

— А ты, голубушка, свози ее в Таловку к Хрисантьевне. Есть там такая старушка божья. Она и порчу лечит и на любовь заговаривает. Пошепчет на Костю — глядишь, явится как миленький.

Вечером за ужином Пелагея ласково сказала.

— Стянюшка! Бабушка Пелагея заказывала — страсть как соскучилась по тебе. Поедем к ним. Может, погостить останешься. А-а?

Тошно было Стяньке в Застойном. Кроме того, зародилась надежда: может, в Таловке она узнает что-нибудь о Косте!

Степану Пелагея ничего не сказала. Сама сходила к Максиму Базанову, договорилась о лошади, и на следующее утро чуть свет выехали в Таловку.

…Ни к деду Фролу, ни к бабке Пелагее особо нежных чувств Стянька никогда не питала. Деда боялась. Боялась его тяжелых рук, боялась его багрового лица и особенно прозрачных глаз, которые не теряли своей прозрачности даже при самых жгучих вспышках гнева.

Стяньке было три года, когда, отправляясь в Таловку на фроловскую ярмарку, родители захватили ее с собой и на целый месяц оставили гостить у деда.

Шел сентябрь. Дом деда стоял за переездом у самого леса, и багряный листопад залетал во двор. От этого весь двор был усеян листьями. Стянька собирала их в подол льняной рубашки. Вдруг из-под навеса будто ветром дунуло на нее целый ворох светло-желтых листочков. Не сразу поняла Стянька, что это цыплята. Но вот за ними важно выкатила курица.

— Кво-кво, — сказала она, и цыплята от Стяньки бросились к ней.

— Ба-а-ба! Де-е-едо! — взахлеб от восторга закричала Стянька. — Цы-ыпки-и!

Дед вышел на крыльцо и молча несколько минут стоял в раздумье.

— Ишь ты, умница какая, — наконец сказал он. — Вот когда тебя приспичило. После солноворотов…

Он сошел с крыльца и долго что-то искал под навесом. Стянька ходила следом за ним.

— Дедушка, ты что ищешь?

— Да вот смотрю-посмотрю… Чего бы сподручнее… — Он полез на пятры [28] Пя́тры — чердак у нежилого помещения. и, багровея от натуги, достал длинный пахотный кнут.

— Мы цыпок пасти будем, дедушка? — спросила Стянька.

— Пасти. — Дед пошел в избу. — Да-ко, старуха, проски.

Бабка сняла с полки блестящий радужной прозеленью горшок. На широкой ладони деда поднялась янтарная горка зерна.

— Цыпкам, дедо? Баба, и мне, и мне дай!

— Эх, ты, добрая душа, — сказал дед и положил несколько зерен в крошечный кулачок внучки. Она еще спускалась с крыльца, когда дед вышел на середину ограды и, придерживая локтем висевший на руке пахотный кнут, осторожно высыпал зерно на землю. Ласково позвал:

— Цып-цып-цып!

Стянька вторила ему:

— Чип-чип…

Распустив крылья до самой земли, кивая головой, будто кланяясь, курица сначала одна осторожно подошла к корму. Покосилась на него, затем, приседая, отступила на один шаг и, раскидывая зерна, обеими лапками поскребла землю. Склонив голову с бледным гребешком, она некоторое время внимательно смотрела на то место, где поскребла, будто недоумевая, потом осторожно потянулась вперед, ухватила одно зернышко и как-то смешно, с захлебом сказав: «Кво-кво», — выбросила его из клюва. Этого только и ждали цыплята. Они опрометью кинулись курице под ноги и заработали крошечными воробьиными клювиками.

Стянька восторженно забила в ладоши.

— Дедо, дедо! Гляди! Едят!

— Едят шельмецы! Ах, мать их курицу! — рассматривая цыплят своими светлыми безмятежными глазами, сказал дедушка и, отступая на шаг, как это сделала перед ним курица, ласково произнес: — А ну-ка, внученька, отойди в сторонку. Во-он, на крылечко отойди…

Стянька послушно побежала на крыльцо, топая ножками. Но не успела она пробежать и половины пути, как сзади что-то засвистело, захлопало и вслед за тем отчаянное куриное кудахтанье огласило весь двор. Стянька обернулась и обмерла. Рваным клубком металась курица, а на земле тут и там трепыхались желтые перышки, и над ними, не переставая, свистело и хлопало змеиное тело пахотного кнута. Стянька подняла кулачки к лицу и упала на землю. Ее подняла бабушка. Дед стоял уже под навесом и держал в одной руке топор, а в другой курицу. Крылья ее стали еще длиннее и достигали земли. Самое страшное было, что старик улыбался.

— Высиделась, — весело говорил он, — хоть на ветер брось.

— Бабушка, а цыпки как? — тихо спросила Стянька.

Бабушка пожевала губами и дернула Стяньку с непонятной досадой.

— Богом указано птице с весны нарождаться. Против бога мы не спорщики. — Уже с крыльца крикнула старику: — А ты не мог без ребенка!.. — и еще: — Да прибери самосадок-то. Кот хватит — не рад ему будешь…

— На, бабушка. — Стянька разжала кулачок. С ладошки скатилось несколько зернышек. Розовые вмятинки от них медленно расплывались…

С тех пор, бывая в Таловке, Стянька не могла не вспомнить этот сентябрьский день.

Теперь же вся поглощенная своими горькими думами, она совсем не заметила, как очутились около знакомых резных ворот.

— Приехали! Слава тебе, господи, — сказала Пелагея, заводя лошадь во двор.

Встречать их никто не выходил. Кругом было тихо. Двери в сенки и дальше, в кухню, — чего раньше (боже упаси!) даже в самые жаркие летние дни — были открыты. Бабушка, казалось, еще более усохшая за те полгода, что прошли после ее приезда в Застойное к Николе, сидела в горнице на полу около открытого сундука. Она даже не подняла головы. И только когда Пелагея сказала: «Здравствуй, мама», — словно бы очнувшись, воскликнула: