Иван Коробейников - Голубая Елань

— Ой, бабоньки! Мыша! — как взвизгнет Анютка, селивановская сноха, да и сиганет в кусты.

У Селивановских-то два месяца как свадьбу сыграли. Ну, молодка-то, видать, на прихотях. Да тут и без прихотей! Мужики кои, и те нос воротят. Маланья как увидела, поберестенела вся и слова молвить не может.

А Филя положил свою оказию на покрышку, коей туес закрыт, и говорит: «Истинная правда мыша и мыша это натуральная, полевская, по хребтине рыжая, навроде вон как Елька». А Елька — это Божонкова девка, значит, на выданье, только масти для такого дела совсем неподходящей: рыжая дотла, долгая, как дранощепина, и вся рожа в оспинах. Ну, тут опять все лоском полегли. Только уж кто по какой причине. Кто смеется, кто плюется, кто отвернулся и, значит, обратным манером под куст всю бабью стряпню. А селивановский первач — Анюткин мужик — тот прямо-таки сам не свой сделался. «Убью!» — кричит, а кого убить — и сам ладом не знает. И которым это тоже очень смешно…

— Ловко, выходит, всех их Городской поддел! — с простодушной радостью произнес Перфиша Софрончик, когда улегся взрыв веселого смеха. Вытирая кулаком слезившиеся глаза, он повторил: — Ловко!..

— Так им и надо! — поддержала Фрося. В голосе ее звенело неподдельное возмущение. — Не изгаляйтесь над человеком…

— Конечно, ловко, — продолжал Антипа. — Сбил спесь с Важенят. Да только этим дело еще не кончилось… Переждал Филя, когда все накричались и от туеса отступились, и говорит: «Господи, говорит, сметана-то какая сердешная. И неужели такому добру пропадать!» Снимает он с туеса покрышку с мышой и лезет в сметану ложкой. Все так и ахнули! А сметана действительно — ложка стоит. Филя помешивает ее да похваливает: «Ну и сметана! Вот сметана так сметана! С одного удоя снятая! Хозяйственная сметана! Вы, говорит, как хотите, а я человек не морговитый и, благословясь, попробую», — и тащит в рот полную ложку. Ну, тут все глаза закрыли. А когда открыли, Филя уже отвернул от калача подового, что на скатертях, и в ту сметану во всю мочь макает. Макает да еще покрякивает: «Ух, добро! Ух, скусно!»

Маланья смотрела, смотрела да вдруг как взвоссияет, будто ее маслом лампадным смазали. И хоть мутит ее — сует Филе всякую стряпню и все приговаривает: «На здоровьице, Филипп Прокопьевич (и величать как, вспомнила), кушайте на здоровьице!»… А Филе чего. Он как поставил туес меж ног, так и с места не встал, прикончил.

— Ой, мамоньки! — воскликнула Фрося. — Как же он?

— А что? Я тоже съел бы, — хвастливо заявил Колька. — Мыша мне нипочем.

— Ну и выходит, дурак ты, Колька, навроде Маланьи, — сказал Антипа и, поднимаясь, неторопливо закончил рассказ. — Да той сметаной причащаться можно было, а не только что! Филя-то что́ устроил? Поймал мышу да сам ее в сметане и вымазал. Такой прокурат был, одно слово — городской…

Вместе со всеми смеялась Верка. Пошли рассказ за рассказом на эту тему. Костерок догорал. Кто уже задремывал прямо тут же под говор и смех. Молодежь один по одному уходили в темноту, и вот уже кое-где слышно горячий шепот, тихую песню и смех.

Степан долго сидел у потухшего костра.

А утром произошло то, чего он так боялся.

Перфиша Софрончик, любивший днем прикорнуть, а ночью страдающий бессонницей, принес из колодца воды и ходил будил баб.

— А ну, вот водичка свеженькая. Холодная, ключевая! — Кричал он, норовя той или иной засоне брызнуть в лицо. — Кому умыться, кому напиться! Подходи!

Бабы вскакивали с визгом. Хохотали.

— Да-ко мне напиться, — сказала Анисьина Вера. — У меня со вчерашних разносолов не перестает сердце гореть.

Приняв от Перфиши ковш, Вера вышла из избушки и, щурясь на солнце, потянулась. Увидев Степана, она глотнула из ковша и сказала:

— Слышь, бригадир! Ешь вода, пей вода — сыт не будешь никогда.

У Степана дрогнул левый ус.

— Ты вот что, Вера. Саботаж тут всякий не разводи.

Вера притворно ужаснулась.

— Ой, батюшки, какие строгости. На печи проезду нет! Командуешь нами, а небось дома-то вон какие две лани под окошечком сидят.

Степан сузил глаза, шагнул к Вере.

— Ты! Пошла вон, мерзавка! Сейчас же уходи из бригады!

Но Степану тут же стало стыдно своей вспышки, он отвернулся и пошел прочь.

— Была бы шея — хомут найдется. Айда, бабы, домой! Отсенокосили! — крикнула Вера. И пошла, как полководец, уверенный, что за ним движется все войско. Отошла, оглянулась, увидела, что никто не идет, уперла руки в боки и во весь голос затянула:

Степан весь день не находил себе места. Не обедал. Молчал. Когда все отдыхали, куда-то уходил и вообще вел себя так, как будто не был бригадиром. А вечером оказалось, что после обеда исчез Фадя Уйтик и еще две колхозницы.

«Разбегутся, — с отчаянием думал Степан, — все разбегутся. — Верка, конечно, заноза не из последних, но…» И в Степане кипело смешанное чувство негодования и горькой жалости к дочери. Как объяснишь людям. Ведь он, когда подбирали сенокосную бригаду, говорил Стяньке:

— Давай-ка выбрось из головы этого дуролома, поедем на покос, на народ. А? — Он искренне хотел, чтоб Стянька рассеялась, отвлеклась от своей беды. Но тут Пелагея, услышав, что он зовет дочь в сенокосную бригаду, разразилась жестокой бранью:

— Косить! Да ты что, сдурел! Или ослеп. Господи! Баба в положении, а он на те вам — вон что выдумал!

Степана тогда будто ножом полоснуло по сердцу: «Оставил-таки на расплод семя свое…» И теперь он думал: «Кто виноват? У Верки тоже вон растет от него. Все люди, все человеки…»

Больше никто не ушел. А вечером привезли продукты. Народ повеселел. За ужином Антипа сказал:

— Слышь, Степан. Ты как думаешь, метать бы надо. Давай нас человек десяток оставь косить, а сам с остальными принимайся за мётку. Ты мастер метать-то.

Предложение Антипа оживленно подхватили.

Договорились — утром по росе часа четыре все косят, а затем Степан переходит на метку.

…Как хорош запах свежего сена! Тонкий, едва уловимый, он пронизывает все вокруг. Ловишь его раздувшимися в азартной работе крыльями носа и коротко выдыхаешь:

— Наддай! Наддай! А ну, прими навильничек! Уложи еще пластик!

Стог поднимался как на дрожжах. Грабли играли в руках Степана. Пласты сена, принятые на них, вставали гребнем, переворачивались и ложились как раз туда, куда надо. Стог получался как точеный. Оставалось свершить его, как вдруг пласт, принятый Степаном на грабли, сорвался, завился волчком и, растрясаясь на клочья, понесся через кошенину на вершины кустов.

— Дождь идет! — раздался чей-то тревожный крик.

С запада действительно надвигались косые полосы дождя.

— Вершить, вершить! — послышались голоса.