Иван Коробейников - Голубая Елань

Нина сполоснула котел, помыла посуду и выбрала одну из кос, которая поменьше. Отойдя за кустики, попробовала косить.

У Степана, который видел это, потеплели глаза. Ему нравилась эта веселая приветливая девушка. Он подошел к ней.

— Давай поучу.

Нина не застеснялась, чего ожидал Степан. Лицо ее озарилось открытой улыбкой.

— Поучите, Степан Матвеевич.

И пока косари отдыхали, Степан учил Нину косить. Вот так же когда-то учил он свою Стяньку. Стянька была маленькая, белобрысенькая. Степан сделал специально для нее маленькую литовку — полотно отковал из старой косы, а черенок выстрогал легкий, осиновый. Учил так: ставил дочь впереди себя, клал свои тяжелые ладони рядом со светлыми кулачками и вел… Когда это было?..

Учительница оказалась в работе сноровистой, и скоро уже самостоятельно помахивала косой.

Верка первая увидела это. Скривилась:

— А вам-то, Нина Васильевна, какая неволя приспичила? Да я бы на вашем месте…

— За немногим дело, — сказала Улита.

— Ноги не по циркулю, — поддержал свою мать Миша Фролов, — чтобы с детишками в школе заниматься.

Верку осмеяли. Кто-то сказал, что и косить-то она не больно горазда. Верка, фыркая, вскочила, принялась кричать:

— Худо кошу — увольте. Я не навеливалась. Косить тоже струмент надо, а у меня литовка не на строю́: не берет ничего.

— Ну, это ты врешь, — сказал Антипа, — литовки я самолично вечор все отбивал.

— А хотя бы и отбивал. Все равно порядка никакого. Сам-то Батов небось только языком побрякал, что на покос, а делом коснулось — где он.

Верка еще долго кричала. Косари молчали, но в глазах некоторых Степан заметил легкое смятение. Однако работа с обеда шла все так же споро. Даже Верка, красная, злая, не отставала от других. Но вечером снова завела разговор. На этот раз она высказала недовольство ужином. Ей хотелось уязвить Нину. Был такой же, как в обед, суп.

— У-у! Немного же у поварихи разносолов! — начала она, но, поймав многие осуждающие взгляды, изменила тактику. — Да и то сказать: не больно Батов раскошелился. В посевную и то лучше кормили. Нет, вон мы лони [25] Лони — в прошлом году. у Василья косили, вот это да… — И она начала расписывать, чем их кормил на покосе Василий Гонцов, какой стряпни, каких разносолов там только ни было.

Распустив уши, облизываясь, ей поддакивал Фадя Уйтик, совсем забыв свою недавнюю неприязнь к Ваське Волкушку.

— Знамо — складчина. По́мочь одно слово… — твердил он.

— Знаем мы эти по́мочи да складчины, — не вытерпел Антипа. — С теми же Важенятами было, — он уселся поудобнее и повел глазами по кругу. — Про Филю Городского слыхали?

— Слыхали, слыхали! — сразу раздалось несколько голосов в предчувствии занятного рассказа, которых у Антипы был неиссякаемый запас, придвинулись поближе к костерку.

— Так вот, — неторопливо начал свой рассказ Антипа. — А небось не слыхали, как он однажды на помочи паужнал? Жил, значит, Филя в сроку у Важениных, у отца ихнего еще, у Гриши Рядового. Рядовым его позывали за то, что с работниками рядиться любил. Ну вот, жил у них Филя не первый год. Спирьки — что Малко, что старший — в шаровки еще играли, хоть на вечерках зимой ни одной девке спокою от них не было. Миронко тоже холостяжил еще, а Влас году не прошло, как женился. Бабу из Камагана брали, Маланьей звать, из староверок. Зелье баба! Ну, да ведь какой едет, таку и везет… — Антипа покосился на Верку. Кое-кто улыбнулся, а он как ни в чем не бывало продолжал: — Старик-то Важенин жадюга был. До ветру сходит, так оглянется — нельзя ли квас развести. Бывало, все молоко на молоканку сдавал, а ной раз случится — бабы утаят, на ссядку поставят, так он все подлавочьи обшарит и все ворчит: «Ах, канальи! Голы деньги едим! Голы деньги едим. Канальи!» И старуха у него такая была. Сроду две квашни ставила — одну из сеянки, другую из раструсной муки. Раструсным хлебом кормили кобеля Соболька — был у них такой, с доброго теленка, — да работника. Ну, и приварком строковшину шибко не баловали, все боле всухомятку… В обчем, брюхо на таких харчах не отро́стишь. Заскучал Филя. Работы от темна до темна, а летом, сами знаете, дни-то повдоль лежат. Ну, а поись — уделом. Тут сенокос подоспел. Удумали Важенины складыней косить. Подобрались все мужики справные: Селивановы, Охрямкины, Важенята — три брата. Косили Голубую Елань. Пневцы там, наделы имели.

Ну, складыня так складыня, дело известное — бабы на похвальбу наклали к паужне всякой всячины. А Маланья, кроме всего протчего, туес сметаны привезла. Вот такой! — Антипа развел руки на полный охват. — Здоровый туес! А Филе Важениха опять навязала в тряпицу соболькиной стряпни да огурцов. Ладно. Косят, значит, все косят. Без роздыху косят, покурить некогда.

Солнышко высоко поднялось, дело к паужне. Пошли на стан. У Фили, как говорят, кишка кишке кукиш кажет. Ну, тут дело такое: косили вместе, складыней — значит, и есть вместе — сообща. Разостлали бабы скатерти и навалили на них: селянки, яичницы, ну, там стряпня всякая — едят. А Филя опять же в сторонке сидит и огурцами мусолится, посматривает, как добрые люди угощаются-ублажаются. Токо вытащила Маланья туес, Филя вдруг и говорит: «Ой, говорит, Маланья Егоровна, не знаю, говорит, как быть…» Маланья на него глазищами: «Чего?» — «Да вот, — говорит Филя, — касательно сметаны. Оно вроде бы и неловко принародно, да и утаить грех». Тут все запереглядывались. Что такое? Маланья — в краску. «Чего сметана?» — «Да ничего, сметана как сметана. Только повинка в ней есть. И вроде бы не всякий ту сметану есть будет». Всполошилась Маланья: «Чего брешешь! Сметана у меня свежая. В погребе стояла, с одного удоя снятая!» Старый Важенин как гаркнет: «Маланья! — и по-матерному, на это он мастак был. — Чего ты Фильку слушаешь! А ты, варнак, знай край, да не падай». Ну, Филя и говорит: «Коли так, — говорит, — то молчу. Начисто молчу!» Только где там! Бабы галдеж начали: «Расскажи, Филя, да расскажи». А которые на Маланью сердце имели, так те в кулачок прыскают, перемигиваются и прямо, можно сказать, наседают на Филю.

А он им: «Эх вы, говорит, глупый вы народ. Да вы на ту сметану смотреть не станете, ежали я скажу!» Ой, что тут стало! Маланья напрочь сбесилась. Как сало на сковородке, шипит. На Филю с кулаками лезет. «Ирод, — кричит, — ты египетский! Холера натуральная! Штоб те все двенадцать лихоманок растрясли! И раз, — кричит, — чума ты беспросветная, заганул, то рассказывай все до шелеху. Но только вот те истинный крест, свята икона, выдеру я тебе твои городские лохмы и ни перед народом, ни перед богом отвечать не буду». А какие там у Фили лохмы! Это он смолоду вроде бы кучерявый был, а в ту пору у него под шапкой одна голая лысина.

Ну, понятно, ржут все. А Влас, как бык, пыхтит и ложку деревянную в щепы ломает. Он бы на Филю с кулаками, да Филя и не такого шмякнет — только мокренько будет. Тут Филя встает и говорит: «Ага, раз такое дело, раз до анбиции до моей эта карахтерная баба добирается, то я все выложу, как на духу, как есть — всю подноготную». — И достает он из-под куста, где туес со сметаной стоял, ни то ни се, а что-то такое белое, навроде заячья ножка на ниточке.