Иван Коробейников - Голубая Елань

На пленуме присутствовал уполномоченный — они теперь не переводились — и начал:

— Позор! Государству нужен хлеб, а тут саботаж. Чтобы завтра же был готов самосброс!.. — Он полчаса разносил бригадиров и каждого, кто попадал под руку; говорил о вредителях, да как-то так, что становилось неловко — вроде бы и обидно, и стыдно, и боязно.

Степан подумал: «Государство?.. А мы тогда кто? И разве не болит мужицкая душа за урожай?..» Хотел сказать об этом, но промолчал. Уполномоченный тоже не для себя старается…

Уполномоченного сменил Батов. Тут-то он и сказал:

— Товарищи колхозники! Мы с вами вырастили неплохой урожай. Безусловно. Было: вредили нам кулаки и еще будут вредить (вам лучше моего их порода известна), но выстояли мы. Подошла уборочная пора. Соберем урожай, сами сыты будем и с рабочим классом поделимся.

Батов коротко рассказал, как трудится рабочий класс, как закладывает он основы мощной индустриализации.

— А коли будет у нас, — продолжал он, — своя тяжелая промышленность, будут и разные сельскохозяйственные машины. Скажу вам по секрету — сегодня мне из МТС пообещали дать одну самосброску и сложную тракторную молотилку.

Сразу у всех веселее на душе стало, хотя опять — который уже раз за вечер — выступил уполномоченный. Он говорил что-то о иждивенческих настроениях и прочих непонятных вещах, и, слушали его уже вполуха, крутили цигарки, передавая по кругу кисет с самосадом-крепачом.

Пленум постановил: колхозу «Красный остров» через пять дней подготовить к уборочной все имеющиеся машины, а также косы и серпы. На уборочную выйти всем…

— А у нас как, отец, хлебушко-то? — дня через два после пленума спрашивала Марфа у Максима, как всегда за последнее время погруженного в невеселые думы. — Добрые-то люди серпы нарезают.

Разговор происходил за ужином. Максим положил ложку, посмотрел на жену, будто видел ее впервые.

— Это кто же добрые-то люди?

— Да вот Ульяна приходила вечор, спрашивала — нет ли у нас серпа лишнего. Колхоз страдовать ладится.

Максим ничего больше не сказал. Наскоро закончил ужин и вышел на крылечко покурить. Он не мог понять охватившего его волнения. «Ладятся!» — криво улыбался он про себя. К извечной радости земледельца, связанной с новым урожаем, примешивалось горькое чувство злорадства. «Ладятся… С серпом лады не больно ладные». Он и сам слышал, что колхоз готовит к страде серпы и литовки. Не дальше как сегодня утром встретился ему на поскотине Мирон Важенин.

— Сулила кума соседу ума, а хватилась кума — своего нема, — говорил Мирон, потряхивая уздечкой. — Когда в колхоз сманивали, всяких машин сулили, а как до дела дошло, опять за серп, за божью загогулину. Я так думаю: соберут хлеб с грехом пополам, разделят — и всяк по своим, к зиме… — Он потрогал свою рыжую бородку. — А я вот ходил лошадок искал — посылают какого-то начальника везти, — да не наплел. Не знаю — заарестуют, не знаю — нет…

Мирон еще что-то говорил, явно вызывая Максима на осуждение колхозных порядков, но Максим молчал.

Нет, он не желает ничего плохого колхозу, и пусть ни Мирон, ни Кривощеков — при одной мысли об Устине захолонуло между лопатками — пусть даже и в мыслях не держат об этом. Что значит пойти против колхоза? Это значит пойти против людей, которые, как только он начал помнить себя, живут рядом с ним и худо ли, хорошо ли относятся к нему, одним уже тем близки ему, что так же, как он, живут милостью земли, ждут ее даров, собирают урожай, какой пошлет она им за их нелегкий труд, и всей душой держатся за него, за свое добро, и этим бывают счастливы. Не чужим, а своим, кровным, единственным. Но то, что эти люди вдруг почему-то стали осуждать его, доказывать какое-то превосходство над ним и в то же время, осуждая и доказывая, собираются так же, как он, страдовать и, даже обращаются к нему за помощью, — все это наполняло его щемящей радостью призрачной правоты.

«Жмут, жмут на кулака. Добро бы на таких, как тот же Мирон — этот ни перед чем не постоит, лишь бы у него сладкий кусок был, — так нет, и меня эта участь ждет… Налог, страховка, заем, опять же подводы эти. Ну ладно. Уплатил бы, кажется, раз — и дело с концом. Нет, заворачиваются да еще подай. Не усчитывают того, что это все тот же хлеб. А лишку его небось не оставь. Утаил, говорят. Ну и как же его не утаить, когда усчитают тебе на еду только, а тут ведь еще ко всему прочему и скотина, и обувку, и одевку справить надо…»

Удивительно устроен человек! И беда ли его или лучшее благо, что всегда он соизмеряет свою жизнь с жизнью других, подобных себе? И жизнь колхозников волновала Максима. Высказанная Мироном мысль, что к зиме они разойдутся «всяк по своим», не вызвала в нем того ликования, какое он заметил в глазах Мирона.

«Так как же… Что тогда?..»

Приближение уборочной — страды — волновало всех.

Степан с подручным — Трымкой Цапулиным — не выходили из кузницы. Привели в боевую готовность все машины, нашли вкладыши для жатки-самосброски, перебрали, проверили каждый зуб в барабане молотилки. Тревожило: про обещанные сложную молотилку и еще одну самосброску больше в МТС не заикались.

— Ну что ж. Сразу на всех не напасешься, — говорил Антипа. — Всем миром возьмемся, управимся и так.

И вот, когда даже у него — человека, который свято верил в эмтээсовскую помощь, — не оставалось никаких надежд, раздался звонок из МТС.

— Шлите человека на инструктивный семинар. Даем жатку-самосброс.

Батов тут же решил собрать членов правления. Но пока сторожиха бегала за ними, набилась полная контора. Таким образом, вопрос, кого послать на семинар, обсуждался всем колхозом. Кандидатов было названо много. Кто-то из комсомольцев — серьезно или шутя — выкрикнул:

— Трымку Цапулю.

Никто всерьез этого не принял. Тут назывались имена людей постарше. Но когда начинали обсуждать, оказывалось, что тот к машине «не свышен», а тот, как, например, Калюжонок, и «свышен», да на другой работе незаменим: плотник — ферму строит. Говорили много, наперебой. Молчал один Степан. Он думал: «А ведь и правда — Трымко толковый парень. В кузнице на работе он себя показал. Смекалистый. Что, если поддержать?» Наконец решился.

— Трофима тут кто-то из ребят назвал. Я так думаю: можно бы его…

Многие не поняли.

— Кого, кого?

— Какого Трофима?

— Василья Афанасьевича парня.

— А-а… Трымку. Нет!

— Не пойдет!

— Молод еще, куда ему…

— С таким наробим. Себе на хребет. На меже будем стоять.

— Чего и говорить. Пожилого надо и такого, с кого спросить можно, ежали поломка.

— Правильно. Не то — молод, беднота…

Василий Цапуля, сидевший тут же за столом, рванулся с места и жалостливо заморгал, заглядывая в глаза Андрею Петровичу. Сам Трымко сидел красный от смущения и за себя и за отца. Батов, будто не замечая ничего этого, встал, одернул гимнастерку.