Иван Коробейников - Голубая Елань

Андрей зашел во двор. Нигде никого. А в амбаре словно кто тихонько камни перекатывает. Дверь чуть-чуть приоткрыта. Андрей подошел и резко толкнул ее. В руке отдалось болью. Дверь даже не шелохнулась, видимо, приставленная чем-то изнутри. Но грохот тотчас прекратился.

— Кто там? — спросил Андрей. — Открой!

Что-то стукнуло, дверь подалась в сторону, и в темном провале показалась каракулевая пропыленная борода Калюжонка. Глядел Калюжонок мрачно исподлобья. Может, светом ударило ему по глазам, может, что?..

— Здоро́во, товарищ Калюжонок! — приветствовал Андрей. — Чего это там у тебя такое?

Калюжонок молчал.

— Что ж ты словно воды в рот набрал? Может, деньги печатаешь? — пошутил Андрей, чтоб несколько смягчить неловкость Калюжонка. Но напрасно — глаза Калюжонка блеснули недобрым огнем. Он рванул на себя дверь и, криво улыбаясь, с горькой иронией сказал:

— Золото. Вот гляди, товарищ Батов, какое богачество я себе наживаю. Не знаешь ты. Озолотеть можно…

Посреди совершенно пустого амбара стояли деревянные жернова. Под желобом из ржавого железа стояла глиняная черепушка, в ней грудкой поднималось что-то мучнисто-зеленое.

— Лебеда, — коротко произнес Калюжонок, видя, как Андрей, словно табак, щепотью взял из черепушки. — Старуха примешивает к хлебу. Так вот и тянемся… С лесом возишься ведь…

Тогда Батов дал распоряжение выдать со склада пуд муки плотнику Калюжонку, а жернова приказал уничтожить. Калюжонок выслушал этот приказ и сказал:

— Все не изничтожишь. Народу как-то жить надо…

Народ должен жить. И не просто жить, а радоваться. Ну, а как же тогда первая заповедь: зерно государству? А что такое государство? Разве это не народ? Рабочий народ и в первую очередь тот, кто вырастил этот хлеб. Значит, его в первую очередь и надо накормить. Чтоб он почувствовал радость своего труда…

На другой же день после разговора с дядей Лукой Батов распорядился обмолотить несколько куч и зерно размолоть на ветряной мельнице в Пнях. А еще через день в поле было организовано общественное питание с белыми пышными подовыми калачами. И перед государством в долгу колхоз не оставался.

Погода стояла как на заказ, и на току установили молотилку. Впервые молотьба шла без громоздких вороб и каната, без вихрастых песенников-коногонов. Около молотилки примостился трактор. От него на шкив барабана протянулся широкий ремень. Работа кипела. Не успевали разбирать высокие скирды. У барабана стоял Степан Грохов. На отполированной столешнице распластывал снопы, совал в ненасытную пасть молотилки теплые, пахучие, крупноколосые стебли и все покрикивал:

— Жжива, жжива! Падавай, не зевай! Па-а-авва-ара-а-ачивайся-я!

В бороде и сбившихся на лоб волосах влажно блестели глаза да зубы. Чуть зазевайся — голодный барабан на холостом ходу выл, просил хлеба. Бабы едва успевали отгребать солому. Литое зерно клевало их разгоревшиеся лица. Кряхтели, гнулись под тяжелыми носилками мужики, взбираясь на зыбучие соломенные горы. И над всем этим стоял столб золотистой пыли. Стрекотали, хлопали «ветрами», трясли решетами веялки. Чистое зерно везли в Таловку на элеватор.

Работу бросали в сумерки, когда от дыхания ночи отмякал колос.

Манефа, сестра Петьки Барсука, кормила ужином. Ставила на длинные сколоченные из досок столы миски дымящегося супа, раскладывала подовые калачи. Ложками колхозники работали с тем же проворством, как и граблями или вилами. Раздавались крики:

— Добавочки не будет?

— Налей, Маша!

— Хорош супец!

— Какова Маша, такова и каша…

Манефу задабривали, умасливали не совсем скромными шуточками. Над столами стоял шум, смех.

— К Маше подъезжаешь, а с нормой как?

— Да он уже две добавки съел. Считай, двести процентов.

— Таких мы видали: за столом подай рюмочку винца, а по работе первый с конца.

Выражение «первый с конца» возникло, когда Нина Грачева оборудовала доску показателей, и каждый день заносили на нее выполнение дневных норм. Батов тоже безвыездно жил в поле. Он заметно похудел, скулы его обтянулись, обросли русой щетинкой. Но настроение было бодрое. Когда под звездным небом молодежь затевала возню, песни, пляски, он не только не останавливал их, но сам принимал участие. Парни иногда озорничали, пели скабрезные частушки.

— Зачем вы это делаете? Здесь ведь женщины, девушки! — услышав такое, сказал Батов.

— А мы других песен не знаем, — оправдывались озорники. Но тут же обращались к Ване:

— Ты, Тимофеев, песельник. Давай затягай проголосную.

Пели, как догорала заря вдали за рекой, как в поле умирал молодой разведчик, и конь вороной должен был передать дорогой его последнюю просьбу. Андрею казалось: не с ним ли это было на далекой-далекой, такой далекой, что уж и не верилось, есть ли она, такая река, с именем Палица. Вспоминались товарищи по шахте. Эх, сколько раз собирается написать — некогда все. У дружка Виктора Светланка растет… А старикан Иван Макарович как-то там?..

Андрей тряхнул головой, словно освобождаясь от нахлынувших воспоминаний.

— А вот такую песню слыхали: про шахту номер три. Про нашего брата, шахтера. Не слыхали — могу научить.

Голос у Андрея был не сильный, но пел он с душой, и все притихли, слушая его.

В песне рассказывалось, как горька была жизнь шахтера до революции, как искал он правду, и вот уже знал он, где эта правда, но были люди, которые не хотели, чтоб он знал этой правды, и поэтому они схватили рабочего и пытали его, чтоб он сказал, кто научил его.

Песня всем понравилась.

Дядя Лука сказал:

— Душевная песня. Рабочий человек — он везде однакой, что при руде, что при хлебе — общественный человек.

Долго не мог уснуть после этого вечера Андрей Батов. Лежал на душистой соломе, смотрел в темное небо, обрызганное звездными искрами. Вот и он вроде общественный человек. И не придется ему краснеть при встрече с товарищами. На самой зорьке сморил Андрея короткий, но крепкий и легкий сон. Проснулся будто от чьего-то прикосновения. Вскочил как по команде.

Однажды вечером, когда после ужина колхозники постарше сидели за столом и мирно беседовали, а молодежь уже заводила песни под балалайку, на ток вернулся из Застойного, ездивший туда за продуктами, Фадя Уйтик. Вернулся он не один. С телеги скатился человек в плаще и, раскидывая его необъятные борта, ударяя по ним рукавами с каким-то режуще-шипящим звуком, по-хозяйски зашагал к столам. Еще издали вскинул правую руку и высоким фальцетом гаркнул: