Иван Коробейников - Голубая Елань

— А, по-моему, правильное предложение Степана Матвеевича. Уж кто-кто, а он знает Трофима. Да и я вижу: парень не верхогляд. — Батов повернулся к Нине Грачевой: — Комсомолец?

— Заявление подал.

— Вот и хорошо. Значит, первое комсомольское поручение будет. Ставлю вопрос на голосование. Голосуют члены правления.

Все члены правления проголосовали за Трофима Цапулю. Задержался немного Антипа, но и он поднял руку с нераспрямляющимися тупыми пальцами.

Колхозники расходились, оживленно переговариваясь.

— А не промахнулись мы, Андрей Петрович, касательно Трымки? — спрашивал Антипа у Батова, идя вместе с ним в Забегаловский край. — В народе-то говорят: яблоко от яблоньки недалеко падает.

— Нет. Думаю, что не промахнулись, Антипа Иванович, — возражал на это Батов. — Я вот на днях в журнале читал. Есть такой садовод, фамилия его Мичурин, так вот этот садовод от никудышной яблони яблоки вырастил. Да во какие! — Он приложил один кулак к другому, хотя ни он сам, ни Антипа не могли этого увидеть в кромешной темноте ночи. — Безусловно, как походить за ней…

У Батова было хорошее настроение. Несмотря на некоторые неполадки и с подготовкой к уборочной и со строительством фермы; несмотря на бессонные ночи, затрачиваемые на какие-то, может быть, и не очень нужные собрания со спорами, ссорами, уговорами; несмотря на обилие уполномоченных, сменяющих один другого и больше мешающих в работе, так как каждый из них по-своему понимал свои обязанности, — несмотря на все это, Батов не переставал ощущать в себе то постоянное чувство собранности, которое возникало в нем перед большой и трудной работой. Он ясно понимал теперь, что от того, как будет организована уборочная, от того, сколько будет собрано хлеба, будет зависеть не только успех дела, ради которого он ехал в деревню, но и судьба людей, не людей вообще, а окружавших его, близких ему, которых можно и пожурить и подбодрить.

Каждое утро, поднимаясь до зари, он, прежде чем побывать на строительстве фермы, в кузнице, в правлении и справить массу других, казалось бы, самых неотложных дел, с чувством особой заботы ехал в поле, осматривал посевы. Хлеб наливался, колос клонился под тяжестью зерна. Но посев был в большинстве широкорядный, сочный стебель не хотел желтеть. Тем более важно было не упустить сроки. Из района торопили: пора убирать! В других сельских Советах давно приступили. Агроном райколхозсоюза Черепанов слал угрожающие директивы: «Зеленые настроения! Кулацкий саботаж!».

Но колхозники говорили: рано…

— Надо подождать, когда к зернышку краска прильнет, — говорил Антипа Батову. — Есть такие маленькие красненькие блошки. Разомнешь колосок, а они тут, на зерне. Значит, доспело оно. А до краски хоть не берись — зерно как сушенка будет.

Батов срывал колоски, растирал их на ладонях, присматривался к пухлым зернам и ворчал:

— Черт его знает! Морока какая-то. Но ведь веками крестьяне убирают хлеб. Для себя. И сейчас — разве можно заподозрить Антипу в чем-либо… Блошки?! Безусловно, морока.

А тут наседал уполномоченный, тот самый, что выступал на пленуме. Правда, послан он был «зачищать хвосты», как он сам выражался, июльских хлебозаготовок, но, питая надежду замять это дело хлебозаготовками из нового урожая, поторапливал с уборочной.

— Ты на этих злостных зажимщиков хлеба не смотри, — говорил он. — Выложишь партийные корочки…

Свои «партийные корочки» уполномоченный по-своему берег. Еще в июле ему было дано задание собрать по Застойному 500 пудов пшеницы и 300 пудов овса. Чего только ни делали они с Цапулей и председателем комбеда пневским крестьянином Акимом Ибрагимовым. Правда, в методах изощрялся сам уполномоченный, а Цапуля и Ибрагимов только исполняли его волю. Ходили с повальными обысками, бойкотировали «непокорных» тем, что не разрешали им брать из колодца воду, выгонять свой скот в общее стадо, а иным даже пользоваться светом: заколачивали окна. На ворота таким вешали доску с надписью: «Здесь живет враг Советской власти, злостный саботажник хлебозаготовок такой-то…» Под конец, когда и это не помогло, уполномоченный приказал Цапуле арестовать двадцать пять человек единоличников и под охраной единоличника же, не сдающего хлеб — Александра Воронина, — всех их направил в Таловку. Там вскрыли пакет со списком арестованных, чтоб произвести сверку и первым выкликнули:

— Александр Воронин!

— Я! — отозвался конвоир.

— Саботажник хлебозаготовок?!

В списке оказалось двадцать шесть человек. На запрос по телефону: в чем дело? — уполномоченный ответил:

— Больше послать было некого. Воронин — он же и исполнитель.

Арестованных отпустили. Правда, некоторые из них в Таловке дали подписку хлеб вывезти, но до выполнения плана было еще далеко. Получив на бюро «строгача» за плохую работу, уполномоченный вернулся в Застойное. И вот теперь поучал:

— У мужика каленым железом кулацкое нутро не выжгешь. Единоличники нарочно хлеб не убирают, чтоб хлебозаготовки сорвать, а ты, Батов, на поводу этих вредительских настроений идешь.

Но Батов выдерживал. Наконец дал команду:

— На уборочную!!!

Первым убирали урочище Колесиха. На лобогрее работал Семен Шабалин, на самосбросе — Степан Грохов. В притихших по-осеннему полях далеко разносился стрекот. Машины работали исправно. Семен уже на втором кругу сбросил рубаху. Бронзовый торс его блестел потом. С непривычки болели руки, сбитые мотовилом колосья хлестали по лицу, по груди. За машинами шли вязальщицы. Хлеб был нажинистый, снопы ложились густо. И к вечеру тут и там поднялись шатры куч. Словно над древним становищем взошла полная луна. Все вокруг, даже, казалось, лунный свет, струило теплый запах хлеба.

— Полные амбары будут: под полную луну вяжем, — сказал кто-то из вязальщиц. Никто не отозвался, но в каждом сердце жила добрая надежда.

…Батов приехал на стан, когда люди уже поужинали. Сидели вокруг догоревшего костра и тихо переговаривались.

— О чем беседуете? — спросил Батов.

— Да вот толкуем, товарищ председатель, — после неловкого молчания начал один пожилой мужик, — страда, ведь она…

— Ладно, дядя Лука. Страда, страда… — оборвал его нетерпеливый мальчишеский голос.

Его поддержал девичий с задором, назидательный:

— Не страда, а уборочная кампания, дядя Лука.

Тот, кого называли Лукой, выждал и снова, как видно без всякой обиды, продолжал:

— Чудно говорите: кампанья… Кампаньей пируют либо воюют. С туркой вот воевали — отец рассказывал — турецкая кампания называлась, а здесь работа и перво-наперво тяжелая, а после того хлебушко ведь убираем, и из первого умолота людей покормить не грех. А?!

Это «а» Лука произнес так, словно бы Андрей уже сказал ему что-то, но он не расслышал. Все почему-то засмеялись, улыбнулся и Батов, но тотчас же лицо его сделалось серьезным. Перед ним всплыло виденное. Шел он как-то ранним утром по Забегаловскому краю и вдруг услышал будто отдаленный гром. Оглянулся — небо чистое. В чем же дело? Остановился, стал прислушиваться. Глухое с перерывами громыхание шло из Калюжонкова двора. «Жернова!» — догадался Андрей и повернул к Калюжонку. Жернова преследовались. Андрей знал, что Цапуле было дано строгое предписание уничтожать их, а хозяев привлекать к строжайшей ответственности. И Андрею казалось это справедливым. Жернова портят зерно, укрывают от уплаты гарнцев, а самое главное — пойди узнай, какое зерно размалывается на них. Не одного «стригуна» уже видели на колхозных полях.