Иван Коробейников - Голубая Елань

…Средняя полка вагона — сплошные нары. На них вповалку шесть человек. Костя лежал в средине, смотрел в окно на широкое зарево, перемещающееся вдоль поезда от паровоза к хвосту и обратно. Время от времени поезд начинало качать на стрелках, бить на стыках рельсов, и он нехотя останавливался. В наступившей тишине нарастал грохот, в окнах мелькали черные квадраты бог весть чем груженного состава, и тогда поверх этих квадратов видны были мохнатые пыльные звезды. Грузы были важные.

После одной такой остановки — которой уже и, казалось бы, обычной, — вагон вдруг зашевелился, задымил махрой, закашлял, застучал полками, зашаркал лаптями, бахилами, сапогами, зашлепал босой ногой. С верхних полок полетели тяжелые мешки, они стучали о пол, словно груженные дровами. Цокали, сшибаясь, окованные сундучки с такими висячими замками-кренделями, что ими впору лошадей путать. Люди терли глаза, запускали обе руки в размочаленные волосы, с треском чесались, и из волос сыпался песок и шлак. Говорили каждый на своем языке и все об одном: Рудострой!..

Старый татарин в засаленной тюбетейке сыпал скороговоркой, в которой не было слов, а были только одни звуки. Но все равно четко слышался Рудострой.

— Ру-до строй-то… — повторял он и улыбался своими старческими слезящимися глазами.

А рядом напевный невозмутимый голос:

— А ще, мабуть, приихалы? — и сладкое потягивание с хрустом.

— Та, кажут, Рудострой. А ну, пидсоби! Чи не бачишь, як важко…

«Вот… Все, все здесь не так. Все по-новому. — Слезая с полки, думал Костя. — И я здесь по-новому»…

Поезд полз, как червяк, медленно, долго. Наконец остановился. Вместе со всеми Костя вывалился из вагона. Кругом теснили, сплошной лавиной двигались неизвестно куда. Неслись крики.

— Наташка! Где ты?

— Здесь я…

— Говорил, под голову клади… Жулья тут во!

— Моя нашальник ходи. Брата моя нашальник…

— Пятерка на день, говорят…

— Гигант первый в мире…

— Каррашо! Отшен карашо! Ви, как это сказать руськи: ум два, карошо, лютше…

Пыхтели паровозы. С пронзительным шипением спускали пар. В нос било запахом перегретого железа, масла и пыли с каким-то незнакомым привкусом. Станции не было. В тупичке на рельсах, загнутых салазками, стоял вагон, около него на столбе колокол, а под колоколом девушка с продымленными флажками в черной короткой юбке и фуражке с большим лакированным козырьком. На заборах длинные полотнища лозунгов. Аршинными буквами: «Стройка металлургического гиганта — дело всего народа! Все Рудострою!», «Под контроль общественности — все заказы Рудостроя!», «Добровольцы, на стройку!»…

Люди шли мимо заборов, теснясь, вливались в узкие коридоры, толкали друг друга, спотыкались и вдруг вышли в степь. То, что открылось Косте, было изумительно: степь светилась рябью огней, полоскалась ослепительно зелеными вспышками, поднимала клубы алого дыма и время от времени, потрясаемая глухими громовыми раскатами, гудела в самом своем основании так, что отдавалось даже в Костиных ногах.

— Вот он какой! — раздался где-то рядом восторженный шепот. Ему отозвался бодрый стариковский голосок.

— У-ух, мать честная! И ночью рвут ее, матушку. И ночью не дают ей спокоя, сердешной!..

Костя продолжал стоять. Странно, в этот миг как-то отошли от него все его последние волнения. Его недавние страхи, его дерзкие мечты — все было мелко и ничтожно перед тем, что он видел. И он сам. Было так, как когда-то в давно-давние времена. Набегавшись на морозе, забирался он на печь к бабке. Припадал к сухой теплой руке и под монотонный говор видел через темень запечья, через стены, через вой пурги в далеком царстве в тридесятом государстве чудо-город, построенный царевной-лягушкой за одну ночь…

— Ну, чего, парень, стоять, — почувствовал Костя на плече сильную руку, — сядем давай. Теперь до утра и думать неча попасть на строительство.

Костя сел. И вдруг почувствовал тонкий, едва уловимый запах полыни. Так пахло в Застойном по межам тихими вечерами. Костя пошарил рукой, сломил сухой стебелек и долго тер его между пальцами, а потом жадно втягивал хрящеватым носом сочившийся с пальцев томительно-горький запах.

— Вербованный али так? — сидя на сундучке, словно на камне, спросил сосед, что советовал ждать утра. — А я вот завербовался. Приехал, значит, к нам вербовщик. Рассказывает все, как оно тут есть, какая, значит, надежа на эту самую руду. А мне что — рази я не знаю, как оно, железо, в хозяйстве нужно. Тот же топор — плотник я — ежали, значит, он из доброго железа, то я им тебе что угодно изделать могу. Хоть пест, хоть крест, хоть с секретом ларец. А желание будет — и царский дворец. Все могем. Ну, он, вербовщик-то, значит, этого не знает и вижу, вроде, сманивает меня. То да се, заработок, говорит, премии кажной месяц и опять же подъемные эти самые. А кому говорит! Мне, Илюшке Корецкому! Да Илюшка Корецкий всю Сибирь с топором прошел. Но опять же молчу. Завербовался и вот приехал…

Он соскочил, порылся за пазухой, достал ключ, со скрипом открыл замок на сундучке и извлек из него широкий топор, блеснувший холодным острым блеском.

— Вот на-ко, спробуй, спробуй! Смотри-ка ловкой какой. А звенит-то, что твоя струна. — Илюшка ударил жестким ногтем по жалу топора, и топор отозвался тихим малиновым звоном. — На, подержи, подержи! Ну-у! — В простоте своей он во всех видел плотников.

В Косте вдруг поднялось чувство враждебности. «Блаженненький какой-то. Вроде Вани Тимофеева». Вслух сказал, стараясь подчеркнуть свое превосходство:

— Я не чернорабочий. Я… по тому… по учету я. Бухгалтер… — Но удовлетворения не почувствовал. Стало зябко и противно. Очередной взрыв особенно гулко потряс степь до самого ее основания. Парень сидел, посапывая носом, любуясь топором.

Утро поднималось медленно. Линяли зеленые вспышки — становились белыми. Алые дымы бледнели и в какой-то момент стали пепельными. Все стало затягиваться пеленой серой пыли, и солнце, родившееся где-то на краю земли, так и не поднялось над степью. Перед Костей лежала развороченная земля с нагромождением серых бараков, палаток, каких-то высоких сооружений, столбов с проводами; с муравьиным кишением людей, машин, грабарок; цепочками железнодорожных составов, с полосатыми стрелами шлагбаумов на переездах. У одного такого переезда Костя стоял чуть ли не час. Мимо взад-вперед по высветленным рельсам катались открытые платформы с бочками цемента, с тесом, с песком, с какими-то трубами, железом, мотками проволоки. Казалось, все это делается без всякого порядка, людям надоело, и от этого они кричат, ругаются. Впрочем, ругались не все. Тут же около переезда стоял барак. Около него играли дети, ходили женщины, что-то говорили, смеялись, а заспанные мужчины, голые по пояс, мылись из рукомойников, нанизанных на жердь, прибитую к двум столбам. Вода стекала в длинное железное корыто. Оно было полное, вода давно выливалась через край, и люди месили рыжую грязь.