Иван Коробейников - Голубая Елань

— Скажете тоже, Алексей Федорович, — Шимкино лицо засияло игривой улыбкой. — Каждую неделю мыла. Только после вас мало ходить стали. Авдотья с Ваней да Фрося с Колькой когда прибегут.

— Кто же тогда тебе грязи наносил, семечек наплевал?

Шимка фыркнула. Лицо стало каменным.

— Разве их к культуре приучишь?..

Шимка когда-то выходила замуж за стрелочника разъезда близ города и любила блеснуть знанием городской культуры. Ушла она от мужа после того, как он «поучил ее за баловство». «Учение» было основательным, — Шимка две недели пролежала в постели, но впрок не пошло.

— Мужик бескультурный! — заявила она мужу и вернулась в Застойное.

До открытия клуба ее небольшая старинная изба была местом веселых вечёрок. Когда клуб открылся, вечёрки стали малочисленными.

— Культура, говоришь, Офимья Маркеловна? — силясь подавить раздражение, сдерживая поток злых и обидных слов, сказал Алеша. — Уж не в своей ли избе ты им эту культуру внушаешь? Давай-ка здесь наведем порядок. Завтра же все надо вымыть да побелить.

Шимка слезливо заныла:

— Да што вы, Алексей Федорович? Господь с вами. Да тут мне одной на неделю хватит. Да и болею я. Совсем робить не могу. Этта вон Важенята косить звали — отказалась. Денег у них брала и то не пошла. А тут… Занадобилось вам летом. Да кто же в него пойдет. Работа у всех.

— Вот и здесь будет работа, — сказал Алеша Янов и стал обрывать плакаты. — А завтра уборку все же начнем. Субботник устроим. Фросю Уйтик позову, Стешу, Дуню…

Подняв тучи пыли, Алеша опрометью выскочил из клуба, оставив чихать озадаченную Шимку.

— Вот приехал опять нечистик. Так и пойдут они к тебе на субботник. — Она с остервенением высморкалась и вытерла пальцы о подол.

А «нечистик» в это время шел к Дуне Сыроваровой.

Дуня Сыроварова жила с отцом — сапожником Никитой. Мать у нее умерла в голодный год, и Дуня с тринадцати лет окружала отца по-детски чуткой заботой. Сама стирала белье, варила немудрый обед, чинила цветными заплатами ветхие, пахнущие варом, штаны и рубахи.

Целыми днями она молчала, да и разговаривать было не о чем. Покончив с работой, садилась к окну и часами глядела на Кочердыш, на подмытые водой, умирающие березы. Думала.

Отец беспокоился. Ерзал на седулке. Вскидывая взгляд поверх очков, звал:

— Дуня…

— Чего, тятя? — не отрываясь от окна, откликалась дочь.

— Ты бы сходила куда. Право! Все одна да одна…

Голос у отца был заискивающий, пугливый. Дуня молчала. Никита бросал сапог и вздыхал:

— Эх, жизня! Дите — в куклы бы только играть. А она…

Случалось, он приходил пьяным, виновато залезал на печь и притворялся спящим. Наутро, встав с опухшими глазами, жадно выпивал ковш холодной воды.

— Ты, Дуня, не обижайся, что я… так-то, — после тяжелого молчания говорил он. — Тоска на мне. Ты не примечай. Мала ты. Знай, а к сердцу не принимай.

В такие минуты Дуня чувствовала в себе нарастающую силу, и ей жаль было отца большой, материнской жалостью.

Зимой становилось еще тоскливее.

Изредка наведывалась Фрося Уйтик. Бойкая, румяная, с липовой стружкой волос, с незабудками глаз под золотистыми, как пчелиное тельце, бровями. Даже в зимние дни она вносила в избу голубой воздух весны.

Фрося Уйтик тоже выросла без матери. Однажды пьяный отец привел мачеху, курносую бабу с заячьей губой. Она отдала Фросю в няньки, а мужа определила в срок, — по воле этой злой, хитрой и жадной бабы Фадя Уйтик выжил в работниках у Василия Гонцова год и семь месяцев.

Про Фросю говорили в Застойном, что она «вольная», но Дуня знала, что это неправда.

— Овдошка! Уйтик опять запил, — плакала Фрося. — С жабой подрался. В кровь. А она на меня напустилась и по-всякому, по-всякому!.. Разве я в чем виновата? И не такая я, совсем не такая! Утоплюсь я… Повешусь! Силушки моей нет…

Дуня молчала: чем утешишь подругу? Что ей скажешь?

Когда в Застойном открылся клуб, Дуня с Фросей скоро стали там постоянными посетительницами. Однажды Ваня Тимофеев спросил:

— Сыроварова, ты эту книжку читала?

Дуня покраснела. Ей стыдно было сознаться в том, что она вообще ничего не читает.

Ваня подал ей толстую, без картинок книгу. Почти во всю корочку наискосок стояло одно только слово «Мать». Читать Дуня начала вяло. С непривычки было трудно… да не интересно ей было читать о том, как люди работают да пьянствуют. Это итак каждый день видишь… Но кончила, не отрываясь. Будто кто-то, добрый и строгий, взял ее за руку и провел через неизведанное, жутко прекрасное.

— Кто обо всем этом знал? — спросила она у Вани, не догадываясь посмотреть фамилию автора.

— Горький. Максим Горький.

— Горький, — повторила Дуня и про себя подумала: «Жизнь у него, наверное, горькая была».

Дольше всех стал светиться огонек в ее окне.

Она первая вступила в комсомол. За ней — Фрося, затем Манефа, Стянька. За девчатами потянулись и парни. Так организовалась комсомольская ячейка. Книги, комсомольские собрания сблизили Алешу Янова с Дуней. Ему приятны были встречи с ней. А на курсах Алеша стал ловить себя на том, что нет-нет да и мелькнут в воображении Дунины глаза, то печальные, сосредоточенные, то смеющиеся, яркие, с блеском, умытые слезинкой. Увидит смуглую девушку и подумает: «А косы у нее такие же черные, как у Дуни». Книжку листает, а в голове: вот эту бы Дуне дать прочитать.

Но Алеша ни за что сам себе не сознался бы в том, что не одно желание устроить субботник привело его к Дуниной покосившейся, подслеповатой избенке.

Дуня стояла у крылечка и что-то держала в своих смуглых руках. Завидев Алешу, она спрятала руки за спину и сдержанно ответила на его приветствие:

— Приехал?

— Приехал.

Оба чувствовали неловкость.

— Я тебе помешал?

— Нет.

— Ты что-то делала?

— Да так себе.

И опять разговор оборвался.

— А я к тебе с просьбой, — почему-то робея, начал Алеша.

Дуня, не поворачиваясь, продолжая держать руки за спиной, поднялась на крылечко и встала у самой двери, словно оберегая вход. За дверью Алеша услышал приглушенный стон.

— Опять запил? — спросил он, разгадывая смущение девушки.

— Опять, — тихо ответила Дуня.

— Давно?

— Пятый день.

— Пьет?

— Нет. Теперь не пьет. Не на что.

— Ну, значит, поправится скоро.

Дуня печально вздохнула.

— Наверное. Хворает только. Стонет все.

— Может, опохмелиться ему дать?

Дуня испугалась.

— Нет, нет. Что ты!

Алеше стало не по себе.

— Ну, я пойду.

— Что же ты сказать хотел?

— Да вижу — некогда тебе.

— А что?

— Клуб думал побелить, — поворачиваясь, сказал Алеша. — До свидания. — Дуня метнулась за ним.

— Постой! — Она подошла к Алеше, доверчиво сказала:

— Я приду. Когда?

— Завтра.