Иван Коробейников - Голубая Елань

Свет вечернего солнца зарумянил Дунино темное лицо, и глаза блестели, как будто в них стояли слезинки. Она повторила свое обещание:

— Обязательно приду.

Теперь Алеша увидел, что в руках она держала куклу, сделанную из лучинок, с волосами из кудели, одетую в цветные тряпки.

— Это я Манюшке Фроловой, — перехватив Алешин взгляд, смущаясь, сказала Дуня и, уже не пряча рук, решительно пошла в избу.

«Какая она хорошая, добрая!» — с благодарностью подумал Алеша и, чувствуя себя сильным, решительным и тоже хорошим, пошел к Фаде Уйтику.

насвистывал он, шагая по улице.

Фитинья встретила избача визгливым криком:

— Где Фроська? Не знаю. Нынче родителей не спрашивают. Подол в зубы да и айда!

Алеша поспешил уйти.

«У подружек, видать, — решил он, — а с мачехой, не иначе, опять сражение вышло. Ох, и вредная она у нее».

Но хорошее настроение было уже испорчено.

У Степана Грохова сказали, что Стянька дома не живет — ушла в леспром.

Алеша зашел еще кое к кому, но у одних затевалась стирка — щелок уже наварен, у других — сено не сгребено, может намочить, у третьих — баня, а Петькина сестра Манефа заявила:

— Не для этого я в комсомол писалась. Полов-то мыть мне и дома хватит.

Солнце уже закатилось, когда расстроенный вконец Алеша пришел на квартиру.

— Черт с ними, Дуня придет да Офимья. Все равно начнем, — упрямо решил он. — Сам буду, а выбелим.

И опять перед ним проплыли Дунины глаза, и чувство благодарности теплом опахнуло сердце.

Но утром и Дуня не пришла. Шимка одна гремела на весь клуб ведрами.

— Где же, Алексей Федорович, ваши комсомольцы-активисты? — ехидно спросила она, как только Алеша переступил порог. — Не видать что-то!

Алеша молчал.

— А я воды нагрела, — продолжала издеваться Шимка, — на всю деревню! Что же, отставить дело-то теперь?

— Зачем отставлять? — услышал за собой Алеша Фросин голос. Он ушам своим не верил.

— Опоздали? — запыхавшись, спросила Дуня, блестя глазами. Шимка скривила губы и отвернулась.

— Опоздали, гражданочки…

— Да нет же, нет! — Алеша готов был плясать. — А ты, Фрося, откуда узнала?

— Мне Дуня сказала. Здравствуйте, Алексей Федорович!

— Здравствуй, Фрося. Где же ты вчера была? Я заходил к тебе.

Фрося только рукой махнула:

— Командуй давай!

Скоро веселая шлепотня раздавалась по всему клубу, бывшему поповскому дому, не видевшему такой уборки со времени посещения Застойного архиереем.

Алеша сделал все возможное, чтоб в клубе было уютно, но в клуб никто не шел.

— Сидел бы уж дома, Алексей Федорович, — говорила Шимка, когда Алеша один засиживался в избе-читальне. Ее лицо было серьезно, а глаза откровенно смеялись.

— Говорила тебе, — кому теперь, в самую горячую пору, по клубам ходить? Сам время проводишь, да и меня от дела отлучил. Люди денежки наживают, а я за пятнадцать целковых ни день ни ночь покоя не имею…

Однажды она сердито заявила:

— Увольняйте меня.

— Куда тебя увольнять?

— Куда, куда? Свет широк. Я себе работу найду.

— А здесь разве не работа? — Алеша в упор посмотрел на Шимку.

— Смеетесь, Алексей Федорович?

— Нет, плачу.

— И поплачешь еще… — что-то зловеще промелькнуло в голосе Шимки. Глаза их встретились. Шимка свои отвела в сторону. — Не больно весело одному-то, — и дерзко засмеялась.

Алеша подумал: «Что это, угроза? Или шутка? Действительно ли только горячая работа мешает молодежи заглянуть в клуб?»

Мысли Алеши снова обратились к тому главному, что не покидало его с тех пор, как он вернулся из Таловки. Как, с чего начать работу по вовлечению крестьян в коллективное хозяйство? Черт его знает — там, на курсах, все было ясно, а здесь!..

И вдруг Алеша вспомнил свой разговор со Степаном Гроховым, его просьбу почитать всю книжечку «о партийном съезде».

«Так ведь с этого и надо начать! Рассказать о решениях Пятнадцатого съезда и не одному Степану, а всем мужикам. Собрать их и потолковать по душам».

Мыслью созвать собрание Алеша поделился с Дуней Сыроваровой.

— Только боюсь — не соберутся, — высказал он опасение. — В Совет по наряду мужики ходить не больно любят.

— А ты не в Совет, — сказала Дуня, — а в избу-читальню. И не по наряду, а афишки выбрось. Вроде как на беседу. Вот увидишь — придут…

Наутро у магазина, у пожарного сарая, у сельсовета и у клуба висели объявления, написанные химическим карандашом на газетном листе:

«Сегодня, в 2 часа дня, в клубе — беседа по вопросу дальнейшей жизни и что решил XV партийный съезд».

Прочитав объявление, Цапуля нашел Алешу и, скребя небритый подбородок, строго спросил:

— Директивные указания есть?

— Какие директивные указания? — удивился Алеша, не отрываясь от бумаг, раскиданных перед ним на столе.

— Как какие? По собранию. Собирать, значит, всю массу граждан, и по партийному вопросу.

Алеша поднял голову и некоторое время смотрел на Цапулю.

— Ну чего уставился? — смутился Цапуля.

— Есть, — твердо сказал Алеша и, пряча в глазах веселые искорки, склонился над бумагами.

— Смотри, — уже не так уверенно произнес Цапуля. — Это тебе не с молодяжником играться. Я не отвечаю, ежели чего…

Алеша продолжал улыбаться.

К назначенному времени народ стал быстро заполнять клубный двор. По завалинкам на солнечной стороне сидели старики. Неторопливо беседовали:

— Парит.

— Дождя напарит.

— Теперь не страшно.

— Для ржицы теперь самый рост. Налив!

— На Илью дождь — на камне рожь, — сказал Важенин Влас, разглаживая рыжую, струйчатую, как конская грива, бороду.

— На все воля божья, — отозвался Афоня Чирочек, играя кистями гарусного пояса и смиренно улыбаясь. Вдруг он с торопливой предупредительностью убрал с дороги свою гнутую, лоснящуюся на сгибе, трость:

— Доброго здоровьица, Василий Афанасьевич…

На крыльцо своей журавлиной походкой поднимался Цапуля.

— Бог не выдаст — свинья не съест, — сказал кто-то, когда председатель сельсовета скрылся за дверью.

Все помолчали, только Важенин Спиридон ни с того ни с сего буркнул в тяжелую, как варежка, бороду:

— Нонче рабочую пролетарь не знаю, как прокормить. В леспроме одном захребетников сколько.

— Говорят, опять хлебушко собирать! — сказал Максим Базанов.

— Слыхать. Будто бумага есть.

— Не об этом ли беседа?

— Поживем — увидим…

— Ох-хо-хо!

Старики вздыхали и чесались. Молодежь смело проходила в клуб. Скоро там стало тесно. Стояли в коридоре, на крыльце. А народ все прибывал. Наконец, кто-то сказал:

— Граждане, тише, начинают!

— Не слышно здесь.

— На ограду давай.