Иван Коробейников - Голубая Елань

А дома?

Если приходила минута забвения и Стянька начинала мурлыкать песенку, мать сердито обрывала:

— Чего распелась! Не больно весело…

Стянька прикусывала язык. Тогда мать ворчала:

— Ну, надулась опять, как мышь на крупу!

Однажды Стянька выдернула из земли большой картофельный куст. На белых жилках висели продолговатые розовые и гладкие картофелины.

— Ух! Мама, смотри! — с восхищением воскликнула она, поднимая куст над головой. — Ну и картошка уродилась у нас нынче…

Не понимая тревоги в глазах матери, она еще выше подняла куст, любуясь им.

— Клади! Клади в ведро! — зло зашептала Пелагея. — Увидят товарищи-то — враз прискребутся…

Будто последнюю радость оборвала Стянька вместе с картофелинами и склала в помятое ржавое ведро. Ей стало понятно, почему мать в этом году строго-настрого запретила сыпать картофель на межу — для просушки, а весь выкопанный сразу же уносила домой.

«Для чего стараюсь?» — думала Стянька.

Отца она видела мало, а с матерью говорить избегала, чувствуя, что мать недовольна ее неожиданным возвращением. Это стало особенно ясно после одного разговора.

Как-то вечером среди недели Стянька решила вымыть пол.

— Ты чего это взялась за мытье? Другой работы нет? — сердито заметила Пелагея.

— Грязно, мама.

— Грязно! До воскресенья еще то же будет.

— К воскресенью еще раз помою, — спокойно ответила Стянька, но это больше разозлило Пелагею.

— Только тебе дела — пола размывать. Нет вам с отцом другой работы. Тот тоже все бы чистоту наводил. Господа какие выискались. А огород стоять будет? Капуста под снег пойдет!

— Так я… — начала было Стянька, но мать не дала ей закончить.

— Я, я… Протрепалась лето без толку в леспроме, теперь свои порядки наводить.

У Стяньки слезой обожгло руку. Вехоть шлепнулся на мокрый пол.

К подругам Стянька ходить избегала. Ей казалось, что все знают про ее несчастье.

«Такой Верке только на глаза попади», — с тоской думала она.

Однажды, провожая корову, Стянька встретила у огородов Алешу Янова с незнакомым парнем, одетым по-городскому — в серый костюм с ярким полосатым галстуком. Она хотела свернуть огородами, но было поздно.

— Стеша! — издали окликнул Алеша и, когда она остановилась, прибавил шагу, увлекая за собой товарища. — Стеша, здравствуй! Учитель наш новый, Вадим Михайлович, — Алеша кивнул на парня в костюме. — А ты чего это глаз не кажешь? Мне как-то на днях Фрося сказала. Стянька, говорит, из леспрома пришла. Ну, как живешь? Как в леспроме? Весело?

— Весело.

— Скоро и мы весело заживем. Теперь у нас закрутилось, завертелось. Правда, Вадим? Мы, Стеша, с Вадимом Михайловичем решили спектакль ставить. Вот только пьески не подберем. Вадим рисовать может. Декорации подмалюет. Приходи в клуб. Тебе роль подберем…

Алеша говорил без умолку. Стянька молчала. Вадим Шарапов тоже молчал. Разглядеть как следует нового учителя она не успела, так как все время думала о прорванной на плече кофточке и глаза боялась поднять. А на другой день Вера встретила Стяньку ехидной улыбочкой:

— Опять городского завлекаешь, — звероватая мордочка ее хищно оскалилась, — только и этот не посмотрит на такую… — И, смерив Стяньку презрительным взглядом, Вера подхватила ведра, зыбкой походкой сошла с плота и, почти задев Стяньку, прошла мимо.

Как плетью, хлестнула обида. Будто не по плоту, а по Стянькиному сердцу прошла Вера грязными стоптанными ботинками. Набежала волна и смыла с плотика грязь. «А что сделать мне?.. С моим сердцем?..»

Ударил в мокрые окна октябрь. Дождь зарядил мелкий, белесый, как дорожная пыль. Взлохмаченные коровы бродили по опустошенным огородам, поедали грязную слежавшуюся ботву. Простоволосые бабы, подоткнув подолы, гонялись за ними с черными бодыльями подсолнечных стеблей.

Все было серо и тоскливо. Рано наползали сумерки.

Первым вспыхивал огонек в окнах клуба.

Теперь молодежь тянулась на этот огонек. Но та работа, какая значилась у Алеши в плане, все-таки еще не клеилась. Много времени отрывала работа в комиссии по хлебозаготовкам.

Силясь «втянуть всех», Алеша запланировал громкое чтение газет и журналов. Журналы еще слушали, — особенно «Крокодил», «Лапоть», — а газет не любили. Шушукались, позевывали, парни выходили покурить. Все оживлялись, когда чтение заканчивалось. Петька Барсук растягивал свою гармонь, на круг выходили плясуны.

Алеша все больше убеждался в необходимости кружковой работы, мечтал о спектакле… но пьес не было.

Наконец, Вадим Шарапов принес в клуб тоненькую потрепанную книжечку.

— Есть пьеса!

— Интересная?

— Интересная.

— Давайте прочитаем, — предложил Алеша.

Все окружили стол. Алеша начал читать. Закончили в полночь, и никто не ушел. А когда Алеша закрыл книгу, Колька Базанов бросил на пол шапку и нахмурил пушистые брови.

— Мне главную роль! Я хоть кого могу представить. Со смеху умрут. У меня слова сами на языке родятся.

Главным лицом в пьесе был демобилизованный красноармеец Павел, человек с сильным характером, спокойный, настойчивый, прямолинейный.

Алеша, перелистывая книгу, сказал:

— Не пойдет, Коля. У тебя вот старик, отец Павла, хорошо выйдет. Такой чудаковатый…

— Ну, тогда я и играть не буду! — обиделся Колька. — Вот ничего у вас и не выйдет.

Со всех сторон зашумели.

— Брось, Колька!

— Надо быть комсомольцем.

— Невидаль какая… без него сыграем!

— Давай я сыграю старика, — вызвался секретарь сельсовета Семен Шабалин.

Алеша посмотрел на него, потом на Кольку:

— Ну так как? Пишу: Базанов.

— Ну, пиши! — махнул Колька рукой и отошел от стола.

Но играть ему так и не пришлось.

— Испохабился с леспромцами-то, — начал пилить его отец, — туда же тилигенция, комсомол! У них жалованье, а у тебя что?

С полатей скрипел дед Быза:

— Ладом, ладом, Максимушка! Ладом его. Эх!

Колька молчал. Он знал: отец собирается его женить на Феньке Важениной, дочери Спири старшего. Бесшабашный, диковато-веселый, Колька в глубине души страдал. Фрося, в которой он души не чаял (хотя проявлял это грубо, почитая зазорным унижаться перед девкой), казалось ему, не любит его.

«Уйду… Ей-богу, уйду… Ну их совсем, — часто думал Колька, — не женюсь я на корявой Важенихе. С такой одному и в избе страшно остаться. Уйду. Я и один не пропаду».

Да и верно, что связывало Кольку с родным домом? Только мать. Надоели вечные попреки, брань и работа, от которой он не видел для себя никакого прока. В это лето сколько вывозил живицы, а что толку? Даже рубахи хорошей не сшили. Фрося — и та смеется, сатиновой рубашкой дразнит…