Иван Коробейников - Голубая Елань

«Значит, артель… Значит, коммуна. А у меня вон мать с дочерью не могут ужиться… От таких, как Афоня Чирочек, как Васька, как Важенята, — теснота жизни. Их уравнять?.. А почему с меня хлеб тоже просят? Бедноту не трогают, пусть она и идет. А я…».

Как только начались хлебозаготовки, все упорнее стали ходить слухи об организации колхозов.

А слухи эти были самые противоречивые.

Одни говорили, что есть какое-то секретное предписание всех переселять.

— Приедут ночью, поднимут и как есть кто в чем, так и увезут всех.

— Куда?

— В степи, к киргизам. Целину разрабатывать.

— Как же ее разрабатывать, если без домашности?

— Машины будут.

— Совхозы будут, — вставлял кто-нибудь тоном сведущего человека.

— Кто?

— Совхозы.

— А что оно такое? С чаем пьют или так едят?

— Совхоз-то? Совхоз — это вроде фабрики или завода. Земли своей не будет. Домашности, значит, тоже. Государственное, значит, все. Будешь работать, а тебе, как рабочему, жалованье пойдет.

Другие возражали:

— Брехня. Никуда не выселят. И жалованье — брехня. А вот все до зернышка выколотят, потом все поровну разделят.

— Разделят! Держи карман шире — кабы не просыпать.

— Сказано: кто не трудится, тот не ест.

— Кулачью каюк…

Братья Важенины Спиридон старший и Спиридон Малушко в магазине рассказывали:

— Ездили мы, значит, в Свердловск, в бывший город Екатеринбург, и насмотрелись своими глазами. Начисто всех сгоняют в коммуну. Строят один барак. Спят все вместе, едят все вместе. И робят все. Ни старому, ни молодому спуску нет.

— Будто все?

— Все, — дружно ответили оба Спиридона.

— Ну, значит, та коммуна хорошо задумана, — сказал Калюжонок, мужик с каракулевой бородкой.

Важенины от неожиданности захлопали глазами.

— Пошто хорошо?

— Пото и хорошо, что вам не по вкусу…

Дружный смех окатил Важенят.

— А-а-а религия, — оправившись от замешательства, произнес Спиря старший. — Кресты снимают. Колокола снимают.

— И на гайтане коей, — вставил Спиря Малушко.

— Да на вас давно его нет, креста-то, — мрачно сказал худенький старичок и, плюнув, вышел из магазина.

— Куда же кресты да колокола? — спросил кто-то.

— А на пушки, — враз, как по команде, ответили Спиридоны.

Молчавший до этого Степан шагнул к прилавку:

— Не вы ли льете их? Пушки-то? А ну, пустите! — и, не обращая внимания на растерянность Важенят, он продвинулся к прилавку, сказал: — Спичек мне, Петро, дай!

Всю эту неделю Степану было не по себе.

Из сельсовета, куда теперь его вызывали почти каждый вечер, он приходил злой, неразговорчивый.

Однажды он пришел не один — за ним вошли Антипа, Дуня Сыроварова и Миша Фролов.

— С гостеньками пришел, — попытался пошутить Степан на немой вопрос Пелагеи, — принимай!

У него слегка подергивался левый ус.

Антипа спокойно, будто зашел он к соседу в гости, после обычного приветствия сел на лавку и попросил:

— Напоила бы ты меня, Пелагея Фроловна.

— Водичка только, — зачерпнув из тренога ковшом, неприязненно отозвалась Пелагея, — не разводим нынче квас-то.

Принимая ковш, Антипа добродушно сказал:

— Водичка — гусиный квасок! Нашему брату скуснее его нет. А вот у Власа два кваса — один, как вода, другой — пожиже. Первый сам пьет, другой гостям подает.

Миша Фролов прыснул в кулак.

Наступило неловкое молчание. Степан закурил, но тут же бросил цигарку и придавил ее ногой.

— Ну что ж, смотрите! Мать, дай-ка ключи.

— Какие?

— От амбара.

У Пелагеи похолодели руки.

— Не дам.

Степан встал и пошарил в печурке. На сыромятном ремешке звякнули ключи.

— Нате. Право имеете — открывайте, — протянул он их почему-то Авдотье. Может, он руководствовался мыслью, что она, как женщина, меньше других имеет на это право.

— И откроем… — Черные глаза Дуни Сыроваровой блеснули задором. — Айдате.

Из амбара дохнуло мышиными запахами, мучной и хлебной пылью, сухим березовым листом.

На жердях вдоль закромов висели веники. По одну сторону был ссыпан овес, по другую — пшеница.

— Все? — спросил Антипа, заглядывая в сусеки.

— Все.

Антипа достал горстку пшеницы и кинул ее на язык. Несколько зерен запуталось в бороде.

— Доброе зерно…

И опять показалось: Антипа пришел к Степану не за тем, чтоб описать хлеб, а покалякать, о том, о сем.

«Не себе ведь он. Государству, — подумал Степан. — А почему я жалею? Жизни не жалел на фронте, а здесь?..».

— Сколько пшеницы-то? — спросил Миша.

— Пятьдесят пудовок.

Члены комиссии молчали, и ему показалось — не верят. Неожиданно для себя Степан заявил:

— Пишите: десять пудов. Сдам.

У амбара, как по покойнику, заголосила Пелагея.

Степана на мгновение охватило гордое сознание самопожертвования, и, стараясь не думать о том, что почти еще столько же хлеба лежит у него в погребушке, в ларе, он, сам веря своей искренности, сказал:

— Больше не могу. Все тут.

Но, когда члены комиссии скрылись за воротами, Степан, ощущая душевную опустошенность, зло набросился на Пелагею:

— Не визжи. Без тебя тошно!

Радости не было. Было стыдно.

А когда узнал, что на требование комиссии дать ключи Гонцов ответил отказом, обида и ненависть к Волкушку, как тисками, сдавили сердце.

А Пелагея ехидно зудила:

— Испужался. Нате. Все возьмите. Добрые люди законы-то знают. Василий Стархыч вон как пужнул их. На порог, говорит, не пущу. Потому, у меня сын тоже по научной линии.

Она огорченно вздыхала при одной только мысли, что вот какого жениха упускает Стянька.

Василий Гонцов шел по вызову в сельсовет. Под ногами хрустела мерзлая трава. Озеро качалось, словно налитое ртутью. За сосны опускалось большое холодное солнце.

Василий Гонцов не предвидел, что, после того как он не пустил комиссию в амбар, дело обернется плохо. Костя, на которого он рассчитывал, приезжал редко, был неразговорчив. А комиссия вызывала каждый вечер, и кто его знает, когда это кончится.

Члены комиссии говорили спокойно, убеждали. Дуня Сыроварова, избранная недавно секретарем комсомольской ячейки, говорила:

— Вот что, гражданин Гонцов (она так и сказала: «гражданин Гонцов» — и это особенно поразило Василия), мы, комиссия, предлагаем…

Слово «предлагаем» Дуня подчеркнула, и Василий насторожился.

— Мы, комиссия, предлагаем тебе сдать излишки хлеба государству. Мы объясняли тебе и на собрании, чем это вызвано. Ты должен понять. Мы у тебя в амбаре не были, не потому, что прав не имеем, а потому, что и без этого знаем — хлеб у тебя есть. Но ты ждешь цен.

«Ишь ты, как по книге читает», — думал Василий, будто впервые рассматривая Сыроварову. Прикидываясь простачком, он качал головой, как бы сочувствуя и соглашаясь.