Иван Коробейников - Голубая Елань

— Дуня!

Она, улыбаясь, что-то хотела сказать, но в это время снегом залепило глаза. Когда Алеша открыл их, Дуни рядом уже не было. Снежная битва разгорелась с новой силой.

Продолжая игру, и Алеша и Дуня понимали, что в тот короткий миг, когда они смотрели друг другу в глаза, родилось неожиданное, сильное чувство близости и что никогда им не было так хорошо и свободно…

…Вот и наступил праздник двенадцатой годовщины Великой Октябрьской революции. Утром была демонстрация.

Ходили по улицам, белым, как полотенце. Снег, выпавший за ночь, слепил глаза. Шли нестройно. Смеялись. Пели.

запевали приехавшие леспромовцы. А застоинские комсомольцы выводили:

Вадим Шарапов запевал, а его ученики подхватывали вразнобой тоненькими голосами:

В морозном воздухе, как колокольчики, звенели детские голоса:

В темных окнах пялились простоволосые бабы.

У калиток стояли мужики, пряча улыбку в прокуренные бороды.

— Айда, мужички, присоединяйся! — приглашал Алеша Янов.

Ему отвечали:

— Молодым — забава, а нам посмотреть…

Никита Сыроваров, постукивая батожком, выставил клочковатую бороду:

— Я вот стар, а душа молода! Пускай посмотрят, кому любопытно.

Василий Гонцов покосился и подтолкнул Антипу-коновала в бок:

— Старик-то егозится… Ха! Нельзя иначе, дочь на ваканции.

Антипа взглянул на него, потрогал шапку и… присоединился к демонстрантам.

Днем в клубе, украшенном сосновыми ветками, открыли торжественное заседание. Алеша Янов, опершись руками на красный стол, долго говорил о достижениях промышленности, о нарастающей коллективизации, о налете китайских белобандитов и о стойкости красных бойцов. Потом выступил уполномоченный рика из Таловки.

Вадим Шарапов вышел из клуба.

Стараясь вернуть праздничное настроение, он тихонько запел:

Но что-то мешало ему. Песня показалась глупой и смешной.

Первое время, когда Вадим Шарапов приехал в Застойное, все здесь казалось ему необычным, интересным — леса, озеро, село с густыми садочками и обомшелой церковью. Нравились ему и люди: унылый Цапуля, смешной Фадя Уйтик, веселый и добрый Алеша Янов.

— Вот кстати! Таких людей ждем! — встретил его Алеша. — У нас боевая работа, хлебозаготовки скоро начнутся… Комсомолец?

— Нет, беспартийный, — виновато улыбнулся Вадим.

— А-а! — протянул Янов, — ну, ничего!.. Вот втянешься в нашу работу… Здесь не только ребят, здесь всех учить надо. Приходи сегодня на пленум сельсовета, сам увидишь.

Вадим с жаром взялся за дело. Ему хотелось завоевать такую же любовь, какой пользовался состарившийся и ушедший на пенсию застоинский учитель Дмитрий Никитич. О нем до сих пор вспоминали люди. К нему приходили и с печалями, и с недугами, и с недоуменными вопросами, шли горе размыкать и радостью поделиться.

Первое время Вадим охотно занимался с ребятами, часто бывал в избе-читальне, помогал Алеше. Аккуратно посещал заседания пленума сельского Совета, гражданские собрания. Как-то так повелось, что на собраниях он всегда вел протокол.

Но мало-помалу настроение его изменилось, и он отошел от общественной работы. В комиссии по хлебозаготовкам работать отказался.

«Чего стараются? — думал он неприязненно об Алеше и других членах комиссии. — Добро бы что-то большое творили, незабываемое в веках, а то зерно выколачивают! Кому это нужно?.. И что творится! К чему эта животная грызня?».

Все чаще оставался Вадим вечерами дома. Но и дома было ему тяжело. Опротивела неуютная холостяцкая жизнь. С отвращением он подымался на скрипучее расшатанное крыльцо, входил в свою маленькую комнату, из окна которой виден был только серый сруб Костиного дома. Его раздражал плач ребенка. Вызывала отвращение растрепанная, неряшливая Вера, с бесстыдным желанием глядящая на него. Опротивела ему расчетливая предупредительность Анисьи.

…Ночная репетиция, игра в снежки, пение ребят на демонстрации, Алешина речь в клубе — все это разогнало хандру Вадима… Но, едва он очутился на улице, остался наедине с самим собой, гнетущая тоска снова охватила его.

— Товарищ Шарапов! — окликнул его кто-то.

Вадим вздрогнул и оглянулся. Его догонял Василий Гонцов, растягивая в улыбке тонкие губы.

— Оттуда? С праздничка? — заговорил он. — И я бы туда же, да ведь старик. Я бы и в партию поступил. Вы ведь знаете, хозяйственник я. Сам себе агроном. Коммуну организовать хочу…

Вадим слушал вполуха.

— Вы вот человек научный, — продолжал Гонцов. — Потому я и к вам. К примеру, советская власть… что ж, хорошая власть. А что неурожай у меня, это тоже верно. Не веришь — простой литовкой выкосил. Опять же контрольная цифра — двести пятьдесят пудов. Где я их возьму?

— Что же вы от меня хотите? — перебил Вадим. — Я ведь снять с вас контрольной цифры не могу.

Василий замялся.

— Я? Да вот к тому, чтоб если, к примеру, колхоз организовать… Единоличника в хвост и в гриву! Колхоз будет, и вы обеспечены будете. А то на шести-то килах — смерть…

Вадим покраснел.

— Некогда мне… У меня свои жизненные вопросы. А потом об этом надо с народом говорить, вон там, — Вадим указал на клуб.

— Конешно, конешно, — зачастил Василий. — Действительно. У вас свое дело, к примеру, ребят учить… А тут, так сказать, с хлебом затруднения. Конешно. Вам своего дела хватит. С народом — это да. Но только… — он умильно заглянул Шарапову в глаза. — Умный человек — всему голова…

Вадим поморщился.

— Вам сейчас некогда? Вижу. А то, к примеру, зашли бы ко мне после, вечерком? Сын у меня в гостях, Константин. Инструктор в леспроме, из города вернулся, из командировки… Опять же купить хлеба искали… Ну, мне сюда. До свиданьица.

Гонцов свернул в переулок. «Хлипкий парень!» — думал он, уже соображая, как будет у него под рукой свой передовой человек.

Гонцов теперь все чаще приходил к мысли, что «силой ничего не взять». Надо сделать так, чтоб сами колхозы (в неизбежности их возникновения Василий был убежден!) обратились против всего нового. Надо сеять раздор, ненависть, разжигать жадность. «Сделать это легко — каждому свое жалко. Даже и в комиссии вон как схватились! А учитель?.. Да мало ли что можно придумать? А там, глядишь, и пронесет тучу мороком».

Войдя на широкий двор, Гонцов проверил замки амбаров, завозни, заглянул в конюшню и, осторожно ступая, поднялся в крытые сени. У дверей задержался, прислушался. В избе взвизгнула Катерина и раскатился смех Кости.