Иван Коробейников - Голубая Елань

«…Еще, папаша, предлагаю вам бросить все и идти на производство. Тебе не хозяйствовать. Здесь есть большой завод, и ты мог бы пристроиться. Я, пока тут, мог бы тебе способствовать. А в деревне тебе все равно не жить. Политика такова — уничтожить кулака, и все это ни к чему, бесполезно. Тебе выходов нет. Мой дом не отстраивай — продай. Торговал Базанов — продай. И старый можно спустить, пока в цене, и всю домашность…».

— Пошел! — скомкал листок Василий. — Политика!.. Може, опять нова экономическа политика, а на поверку — те же штаны назад узлом.

Он в клочья порвал письмо и бросил его в печь.

«Завороженный!»…

Все чаще Стянька вспоминала это Фросино слово.

«А что, есть такая сила: присушат, и век будет тосковать! Травы такие есть. Тетка Орина знает…» — думала она. Несколько раз девушка порывалась сходить к Орине и, наконец, решилась. Едва спустилась ночь, Стянька, накинув на плечи платок, задами, огородами, спотыкаясь о капустные кочерыжки, прокралась к Орининой избушке. Избенка сиротливо жалась к темному тополю, на голых ветвях которого поблескивала ледяная корочка. Удерживая концы шали на груди, успокаивая удары сердца, Стянька задержалась у крыльца. Было холодно и тоскливо. Она хотела было уже повернуть домой, как вдруг дверь неслышно открылась.

— Кто тут крещеный ходит? — безбоязненно ровным голосом, спросила Орина, вглядываясь в темную фигуру.

Стянька шагнула вперед. Орина посторонилась, чтоб пропустить гостью.

— Я, тетка Орина! — прошептала Стянька, ступая через порог. Нервная дрожь била ее. Она не знала, как начать, как объяснить свое посещение. Стянька прижалась к Орине и тихо заплакала. Какой сильной казалась ей эта маленькая старушка с добрым морщинистым лицом! Орина подняла теплыми руками холодное и мокрое лицо Стяньки, участливо заглянула в глаза.

— Садись, садись, доченька! — Она усадила девушку и сама села рядом. — Что ты, глупенькая! Ну, чего ты? Расскажи, милая.

Орина так проникновенно говорила, так ласково гладила Стяньку по голове, что та продолжая плакать, но уже легкими и сладкими слезами, рассказала все.

— Приворожи ты его, окаянного! Люблю я его. Жить без него не могу. Силушки моей нет…

— Зоренька ты моя! — Орина концом шали вытирала мокрое Стянькино лицо. — Глупенькая ты моя! А я-то думала… Ах, господи! Поплачь. Слезоньками горе свое отведи. Нашему женскому сердцу слезы, как дождь благодатный на сухую землю. Как роса. А выглянет красное солнышко, и нет ее — высохла!

Тетка Орина говорила ровно и ласково, Стянька слушала и чувствовала в себе легкую пустоту, словно долго и надоедно что-то мешало ей в груди и вот теперь перестало мешать. Ей было хорошо, приятно, как ребенку, которого баюкают на руках и рассказывают сказку.

А Орина все говорила:

— Все знаю, все ведаю. Красивой не бывала, а молодой-то была. И скажу тебе, милая, девичья-то любовь, что огонь — чего коснулась, тем и горит. Да только редко у кого того огня на всю жизнь хватает, потому что в огне и сор горит и булат горит. Пыхнул сор-то — и высоким костром и жарко может — да и нет его! А булат долго горит. Не столь красиво, может, окалина, бывает, от него летит, да зато сам он, чем огонь сильней, тем тверже. Большая любовь сама себе найдет счастье: на всю жизнь хватит. А ты говоришь, приворожи! Глупенькая…

— Не любит он меня, тетушка Орина.

— Не любит, значит, бог с ним! А привораживать не умею. Травку добрые люди научили узнавать. Какая в ней сила и против каких недугов заложена. Это и доктора признают. А чтоб человека извести — боже избави. Любовь-то…

Тетушка Орина задумалась, перебирая Стянькины волосы. Она словно отыскивала в памяти что-то давно забытое, беззвучно шевелила губами.

Если бы посмотрел кто на них в это время, тот невольно с теплой улыбкой подумал бы: вот сидят мать и дочь, мирно беседуют, и нет им дела до того, что творится за стенами этой тихой, дышащей летним разнотравьем, избушки.

Бывает так: к какому-нибудь дню начинаешь готовиться задолго до него, все тебе кажется, что времени еще много, что «все» успеется. Но вот наступает этот день, а неоконченных дел оказывается целая куча. Так подошел праздник Октябрьской годовщины, а самое главное — план хлебозаготовок — к празднику не выполнили.

Был под угрозой срыва и спектакль. Задерживалось оборудование сцены, срывались репетиции — ведь их проводили лишь тогда, когда освобождались члены комиссии, то есть за полночь. Алеша был режиссером. Ребята серьезно выслушивали его замечания. Он видел, что спектакль получается. Особенно радовала его игра Фроси Уйтик.

Генеральную репетицию с пятого перенесли на шестое. Закончилась она после вторых петухов. Разошлись не сразу. Долго еще шли разговоры: напоминания, советы, сомнения, наказы, споры. Алеша уже несколько раз подкручивал фитилек пятилинейной лампочки. Пламя чуть приподнималось, озаряя усталые, но довольные лица, и снова быстро оседало. Из углов наплывала темнота, стирая тени, скрадывая очертания предметов.

— Ну, спать! — наконец скомандовал Алеша.

Когда вышли на улицу, кругом было бело. Несколько часов подряд падал первый обильный снег. Большие мохнатые снежинки в косом полете неслись одна за другой. Снежная пелена скрыла дома, озеро, бор, и только голые ветви клубного садика смутно выступали из темноты.

— Зима! — вырвалось у Фроси Уйтик, и она, запрокинув голову, протянула вперед ладошки. Снежинки ложились на лицо, на руки и медленно исчезали, оставляя после себя приятный холодок. Не опуская рук, улыбаясь, Фрося первая сбежала с крыльца, слепила снежный ком и пустила его наугад.

Началась веселая возня. Крики, хохот, визг разнеслись по улицам Застойного. Снежки полетели в разные стороны.

Петька Барсук рассчитанными ударами слал один снежный ком за другим в суетившихся без толку девчат. Больше всего доставалось Дуне Сыроваровой. Она закрылась руками и все не могла захватить снегу.

— Это не по правилу, — кричала она.

— А вот тебе правило! Вот тебе правило! — в упоении твердил Петька, не замечая, что к нему крадется Фрося. И только он хотел послать очередной снежок, только открыл рот, чтобы крикнуть: «Вот тебе правило!», как Фрося бросила ему в разгоряченное лицо целые пригоршни снега. Петька, ослепленный, замигал.

— Не по закону! — заорал он. Но на него, как ласточки на ястреба, налетели девчата и повалили в снег.

— Законник!

— А-а-а!

— Куча мала-а-а!

— Ой, ногу, ногу, черти!

— Охолони его снежком!

— За ворот!

— Больно!..

— Пусти…

— Ма-а-монька-а-а!

— Ха-ха-ха!

В куче теперь барахтались все.

Разгоряченный Алеша, близко-близко увидев веселые Дунины глаза, прошептал: