Иван Коробейников - Голубая Елань

— Да! Но медвежьи углы мало изменились. А потом зачастую мы не туда бьем, куда следует.

— Как?

— Так. Мужики все те же неграмотные, а кричат о революции, о ликвидации кулака…

— А ты научи! Мы же учителя.

Вадим промолчал. Его поразило, что Тоня говорила так же, как Алеша Янов.

— У вас, я слышала, с хлебозаготовками плохо? — спросила Тоня.

— Не знаю. Говорили что-то там про Гонцова.

— Про Гонцова? — легкая тень пробежала по Тониному лицу. — Кто он такой?

— Крестьянин. Я не пойму его, чудак какой-то. Он хозяйственник хороший. Сейчас вот о коммуне толкует… Мы любим кричать о кулаке. Ну и пусть!.. Это дело не мое… А ведь действительно ерунда какая-то получается: мужика, который умеет хозяйничать, хотят убрать… Но что выйдет из таких, как Уйтик? Я не понимаю…

— И не нужно! — со скрытой улыбкой перебила Тоня. — Я тоже плохо понимаю политику. Еще когда училась, у меня всегда по обществоведению был «неуд». А потом эту политику вообще лучше не вспоминать…

Она легко, по-кошачьи беззвучно прошлась по комнате, сняла со стены гитару с красным пышным бантом.

— Играешь, Вадим?

— Немного.

Она положила гитару на протянутые руки Вадима. Струны дрогнули и зарокотали…

Выйдя от Сосниной, Вадим попал в зыбкую ночную темноту. Безветренный снег медленно падал на лицо, на руки, таял. Ноги, не находя колеи, путались в сугробах.

…Не успела Соснина лечь в постель, как из снежной сумятицы вынырнули санки, ударились об угол школы. Высокая лошадь положила голову на перила крыльца. Из санок выпрыгнул человек и пошел по цельному снегу к окну. Другой остался в санях.

Тоня дунула в стекло лампочки и бросилась на кровать. Не глядя в окно, она знала, что это пришел он — Костя Гонцов.

Костя забарабанил кнутовищем в раму, крикнул что-то пьяное. Его товарищ в санках захохотал.

Соснина, стиснув руками грудь, точно в забытье зашептала:

— Не пущу, не пущу, не пущу…

— Ну ее к черту! — крикнул человек в санках и снова захохотал.

Костя, окрылив ладонями лицо, долго всматривался в темноту комнаты. Потом, ругаясь, отошел от окна, упал в санки, и лошадь с места взяла рысью. Тоня уткнулась в подушку.

Она плакала.

Василий Гонцов наткнулся на Уйтика неожиданно, в переулке.

— А, Фадя!

— Сколько лет, сколько зим, а сошлись — и поговорить не о чем, — недовольно ответил Фадя.

— Что так?

— Так не так, вся жизнь четвертак. Хошь, уступлю за гривенник?

— Ну, уж ты скажешь, — ласково усмехнулся Василий. — Ты — человек дорогой. Советской власти прямая польза от тебя…

Уйтик потрогал мутную сосульку на усах.

— От меня-то польза… Опохмелиться нечем.

Василий сокрушенно покачал головой:

— Эх, Фадя… Хороший ты человек, душевный. За что и люблю я тебя. Спесив только. Товарищей забываешь… К Василию Гонцову зайти забыл!

— А разве — есть?

— Для тебя все бы нашлось… Ха! Я ведь не пью, дохтур запретил… Да и не уважаю его. А про запас имею.

Василий провел Фадю в горенку, посадил на софу и через минуту вернулся, неся чайную чашку и непочатую литровку. Чашку поставил на стол, бутылку поднял к самым глазам и, искоса посматривая на гостя, встряхнул. У Фади затряслись руки. В нетерпении он двигал ногами, размазывая по полу тающий снег.

— Ишь ты! Кипит! — невозмутимо проговорил Василий. — А ведь жалко распечатывать. На состав берег.

Чтобы не видеть бутылки, Фадя отвернулся. «Уйдет еще!» — обеспокоился Василий и решительно опустил бутылку.

— Ну, господи благослови! Красну армию долой, — он о лавку раздавил печать и ударил ладонью в дно посудины, — да здравствует николаевское!..

Уйтик нетерпеливо двинулся на месте. Хозяин струсил.

— Ха… Ты думаешь, про Красную Армию всерьез? Так! Я эту балагурку от одного человека слышал.

Уйтик принял из его рук чашку.

— А мне что? Хотя и красна… Я пошутить люблю.

Обдумывая, с чего бы начать разговор, Гонцов медленно нацедил вторую чашку:

— То-то и оно… Это, брат, не в обиду, а вроде как самокритика… На-ко, дербалызни еще!

Фадя взял чашку, но не выпил, а переставил ее на другое место.

— Закусить бы… лучку али хлебца ржаного.

Василий принес хлеба и соли. Внимательно следя за Фадей, который непослушными пальцами выковыривал мякиш, он решительно сказал:

— А я, брат, в колхоз иду.

— В колхо-о-оз?..

Уйтик заморгал, не жуя, проглотил мякиш и взялся за шапку.

— Ты куда? Постой! Поговорим! — Василий сел рядом с Фадей и легко прикоснулся к его холодной грязной руке.

— Все шутишь, Василий Аристархович, — обиженно поморщился Фадя. — В колхоз: от такой-то махины… от дома своего… Этакую-то махину да псу под хвост!

Василий прикрыл глаза.

— А ты с такой махиной вступил бы?

— С ума сошел бы рази! — выпалил Уйтик.

Это развеселило Гонцова.

— А я иду! — воскликнул он, смеясь. — Потому — пользу в этом вижу. Да и тебе, говорю, там первое место… Ха!.. Сейчас мне некогда — управа, к скотине надо идти. А ты после, как огни вздуют, приходи. У меня гости будут. Леонид Нестерович, Костя. Сообча и прикончите литру.

И он сам надел на Уйтика его заячью шапку.

Когда зажглись огни, приехал Костя. С ним был закадычный дружок Ленька Кокосов. Они оставили лошадь под навесом, вошли в кухню. Катерина при свете чахлой коптилки сеяла муку. На волосах, на бровях и ресницах, как иней, лежала мука.

— Папаша где? — садясь на лавку, спросил Костя.

Катерина молча перекинула с руки на руку холодное сито. Мука, принесенная из завозни, была холодна, как снег.

— Я у кого спрашиваю?

— Я почем знаю…

Кокосов улыбнулся. Уязвленный Костя вскочил:

— Иди, прибери Беркута… Да живо!..

В это время вошел Василий.

— А, Леонид Нестерович! — пропел он, увидев Кокосова. — Давай раздевайся. По-домашнему, по-домашнему…

Ленька пожал ему руку, расстегнул борчатку, отряхнул снег с воротника.

Гонцов, усмехаясь, взял с подпечка спички и шагнул в горницу.

— Проходи, Леонид Нестерович.

Вскоре пришел Фадя.

Прежде чем шагнуть в горницу, он долго грел у печи крючковатые пальцы. Отогревшись, сбросил свой «на рыбьем меху» шугай и, подражая степенным мужикам, погладил редкую бороденку.

— Здравствуйте, все крещёны!

— Добро пожаловать! Милости просим, Фадей Мосеич, — ответил Василий и указал на стул. — Присаживайся, гостем будешь.

Фадя поверил, что он и в самом деле дорогой гость. «Вот как Василий Аристархович при людях со мной!.. Как со своим братом… Вот бы Важенята посмотрели или Афоня!».

Он тихонько засмеялся.

Василий с помощью Кокосова выволок на середину горницы тяжелый стол, а Фадя важно сидел и улыбался. Катерина накрыла стол скатертью и отправилась в погреб за солеными огурцами.