Иван Коробейников - Голубая Елань

А деньги у отца есть! Когда он с дедом шепчется в горнице, закрыв ставни, в руках у них, точно береста, шуршат бумажки. Однажды Колька расслышал захлебывающийся шепот деда: «Максимка!.. Пята сотня! Слышь, пя-я-та-я… Язевый лоб. Хватит ведь? Махнем дом, не хуже Гонцова Васьки али Афони Чирочка? С резьбой, с налишниками».

И Колька не вытерпел.

— Куда копите? Дали бы мне с четвертну. Не разоритесь. От пяти-то сот.

Быза, как гусь, вытянул шею, зашипел:

— Шш-и-и. Ты шш-то-о? Максимушка, што он говорит?

Максим молча пригрозил тяжелым кулаком.

Вечером, когда Колька вернулся из клуба после первой репетиции и сел ужинать, отец, облизывая ложку, сказал:

— В воскресенье свататься поедем.

У Кольки сразу горько стало во рту.

— Куда?

— Не все равно куда? — багровея, поднялся Максим. — Довольно колесом бегать! Лименты нагуляешь, чья шея скрипеть будет?

— Ноне такого права нет, — испуганно возразил Колька.

— Какого? Лименты-те?

— Нет. Чтоб силом…

— А если Феньку?

— Ни в жись!

— А-а! Тебе Фроську! — взревел Максим. — С таким дерьмом на порог не пущу! Иди, шатай-елань. Зауголка тебе не дам!

Он шагнул к сыну грузный и взъерошенный, как медведь.

Колька выбежал из дома…

Он стоял несколько секунд, глядя на крупные осенние звезды, блестевшие кое-где меж черных ночных туч, прислушивался, всем сердцем желая услышать голос матери, ожидал, что его позовут… В доме было тихо. Сердце гулко билось.

«Ну и уйду… и уйду! В леспром уйду. Вот назло уйду!», — бормотал он, шмыгая носом и не замечая, как текут по лицу слезы.

Не зная, куда пойти, Колька побрел вдоль темных изб.

Около дома Гонцовых увидел он Фадю Уйтика. Ухватясь за тын, тот хрипел:

— Васька… Сваток! Разлю-ю-без-з-з-на-ай! Фроська! Сука! Отец я тебе или нет?

И усердно месил ногами грязь.

Колька окликнул его. Фадя высоко, как для объятия, поднял руки.

— А, Колька Быза… Ух ты, ну! Я гуляю. Здесь кто живет? Здесь живет сват! Мой сват — Василий Аристархович Гонцов… не найти концов. Ха-ха!.. И подлец из подлецов. Изничтожил бы я его… Но моя дочь Ефросинья евоного сына — Константина Васильевича — невеста. Понятно?

— Ну и сукин же ты сын, Фадей Мосеевич! — вдруг загораясь ненавистью сказал Колька. — Уйди!

Фадя опешил:

— Ты?!

— Уйди! — наступая, повторил Колька. — Ударю. Кулацкий отопок…

Фадя, шатаясь, отошел.

— Кто? Я? Отопок? Ага… задело! Я — Фроське отец. Я — всему хозяин. Она, дура, по тебе, сопляку, сохнет, а я ее Коське отдам… — судорожно икая, он долго кричал вслед Кольке.

…Ветер дул в лицо. Сухие глаза горели. Колька вспомнил мать, ее молчаливую грустную улыбку, но и жалость к ней не могла заглушить клокотавшую в сердце злобу.

Наутро он был у Корытова в леспроме.

…Стянькины подруги теперь каждый вечер проводили в клубе на репетициях. Сама она не стала участвовать в спектакле. И не знала, куда деваться от гнетущей тоски. Однажды в воскресенье Фрося Уйтик застала Стяньку за картами. Подсела, беспечно начала щебетать:

— Стянька, смотри, смотри: трефовый король на сердце валится. И дорога. Приедет!

Стянька спутала карты.

— Ты чего бросила?

— Врут карты.

— Ну и что? Пусть врут. Любопытно. Дай, я о своем Кольке погадаю!

Фрося быстро раскинула круг.

— Ой, Стянька! Письмо! Смотри-ка, письмо. Неужели Коля Быза письмо напишет? Неужели… — она прикрыла карточным веером свою пышную грудь и переливчато засмеялась. От нее так и брызгало весельем.

— Фрося! — упавшим голосом позвала Стянька.

Женским чутьем Фрося уловила в ее голосе тревогу, перестала смеяться:

— Чего?

— Ты любишь его? — шепотом спросила Стянька.

— Кого? — также шепотом отозвалась Фрося, хотя понимала, о ком спрашивает подруга. Зрачки ее глаз расширились, затуманились. Фрося доверчиво потянулась к Стяньке, обняла ее и в самое ухо шепнула:

— Люблю… — затем слегка оттолкнулась, и Стянька увидела прежнюю беззаботную и веселую Фросю.

— А почему ты смеешься над ним?

— Им поддайся: наплачешься потом…

— Он, говорят, ушел от отца в леспром.

— Скатертью дорога…

— Там девчат много.

— Ну и пусть…

— Полюбит.

— Не полюбит. Он завороженный! — И Фрося лукаво прищурила глаза.

Жизнь Застойного медленно, но неотвратимо вступала в круг тех событий, которые, затрагивая ум и сердце не одного человека, а всего народа, являют собой ту историческую закономерность, только разгадав которую, можно хорошо рассмотреть и приблизить завтрашний день. И уже многие застоинцы пытались увидеть его, этот завтрашний день… Но мешало им то, что веками внедрялось в умы: «Жизнь каждого — это что-то такое, к чему враждебно настроены все остальные. Живи своими большими и маленькими радостями и огорчениями».

Тетушка Орина тосковала о Ване. Максим Базанов, пересчитывая деньги, строил радужные планы и на чем свет ругал «леспромцев», будто бы сманивших Кольку. Фадя Уйтик, живя в постоянной тревоге, которую ему причиняли то Фитинья, то Василий Гонцов, где только можно напивался и тогда, довольный всем, пел песни. Гонцов рвал и метал: его безответная работница Катерина «затяжелела» от хозяина, — Василий боялся пересудов, насмешек и… дополнительного расхода. Фрося по выходным бегала в леспром и на неделю нацеловывалась и нагуливалась с Колькой. Дуня много читала, думала… Она подружилась с Антипой и Мишей Фроловым, а избача Алеши стеснялась и избегала, Стянька, как камень на сердце, носила свою нерастраченную любовь…

Словом, у каждого была своя жизнь, свои заботы, свои интересы, но все смелее, все настойчивее вторгалось в эту жизнь что-то новое. Каждый, с различной степенью активности, помогал или противился могучей силе, которая и была источником того нового, что, заглушенное личными интересами и силой привычки, жило почти в каждом человеке.

Происходило нечто подобное тому, когда к груде железных и медных опилок подносят сильный магнит. Опилки начинают беспокоиться. В них возникают магнитные вихри. Покоряющая сила магнита пробуждает в железных опилках внутреннюю силу, притягивает… При этом одни задерживаются медными опилками, другие, будучи притянуты, становятся сами магнитом. И вот уже одна только медная крошка лежит беспорядочной кучкой.

Такой железной крупинкой чувствовал себя Степан Грохов после беседы во дворе клуба. В тот памятный день неосознанная тревога, как магнитная буря, охватила его сердце. А тут зачастили уполномоченные. И целые ночи напролет до хрипоты агитировали за новую жизнь.