Иван Коробейников - Голубая Елань

— Верно, Авдотья Никитишна. Так, кажется, тебя по батюшке? Хлеб всем нужен. Без хлеба как? Без хлеба жить нельзя. Мышь, скажем, — и та припасает. У которой, хвати, с пуд в норе натаскано. А мне вот до нови не хватит. Вы вот по насеву смотрите, а чего намолотил? Сами же говорите: не видели.

— Жалко… — мрачно сказал Миша Фролов.

— Правов, стало быть, таких нет, Михаил Егорович, — сказал Гонцов таким тоном, точно он сам очень сожалел, что у комиссии нет этих прав. — Закон такой. Значит, не можете.

Худое Мишино лицо покрылось густым румянцем. Коварный недуг еще больше подсушил его тело, заострил плечи. После отъезда Вани, разрыв с которым он переживал тяжело, Миша работал на покосе Гонцова. Болезнь обострилась. Он стал раздражительным и резким. Постоянно кричал на сестер, особенно на шуструю Малютку, любимицу Сыроваровой, грубил отцу и только перед матерью робел. Упорно молчал он, выслушивая ее жалобы на то, что вот того нет и этого нет, что он от работы отбился с разными там комиссиями, что нечего ему на дядю Антипу смотреть — тот смолоду непутевый… Все это выслушивал Миша… а вечером снова приходил в комиссию.

Не давая себе отчета в том, почему именно слова о законе так задели его, Миша вскочил и, размахивая руками, крикнул:

— Закон! Закон! А по закону я у тебя за три пуда ржи все лето косил? А? По закону? — Он жалобно посмотрел на Алешу — в глазах его стояли слезы, и вдруг, чего с ним никогда не было, выругался длинно и остервенело. Он хотел еще что-то сказать, но Дуня Сыроварова гневно сверкнула глазами:

— Не ругайся!

— А что мне целоваться с ним? — бледнея, сказал Фролов. — Это ты тютюкаешься с ним. По родству, может? Может, тебя Костя берет? Черт вас знает — все заодно. Цифру приняли, а исполнять кто?

Теперь побледнела Сыроварова:

— Я не могу так работать… товарищ Янов, — она метнула глазами на Алешу и осеклась.

Такой боли, такой просьбы молчать она еще никогда не видела в глазах Алеши.

Все замолчали.

У Гонцова дрожало нутро, так и вырывался смех:

«Пусть воюют!.. Передерутся еще…» — радовался он, стараясь ничем не выдать своих мыслей.

Алеша скомкал окурок и, бросив его под ноги, строго сказал:

— Гонцов, выйди пока. Позовем.

Василий вышел.

«Воюйте! — снова подумал он. — Воюйте!». Но тут же вдруг острое беспокойство овладело им. «Стараются… без жалования стараются!». Впервые он понял, что люди, сидящие там за дверью, крепко связаны чем-то — только не деньгами! Ими движет не слепая жадность, а что-то новое, не доступное его пониманию. Это открытие наполнило Василия отчаянной решимостью:

«Ладно. Поглядим! — Он до боли стиснул челюсти, грозя уже не тем, кто был за столом, а чему-то непонятному и страшному. — Поглядим…».

Янов не дал додумать.

— Гонцов, войди!

Все были серьезны, спокойны и злы. Алеша спросил:

— Сдаешь излишки?

Василий развязно предложил:

— Идите, ищите!

Но тут же сообразил, что хлеб еще в амбаре, и быстро добавил:

— Нету у меня.

— Довольно. Иди, подумай… Может быть, еще добровольно сдашь. Иначе — опись имущества и взыск в пятикратном размере. Понял?

Возвращаясь домой, Гонцов все еще слышал эти слова. Ветер намел к церковной ограде желтые тополевые листья. Черная грязь в улицах густела. В голых ветвях сада свистел ветер.

Задыхаясь, Василий запер на засов ворота, калитку и сел на крыльцо. Неотвязная мысль тревожила его, но каждый раз, когда он хотел додумать ее до конца, она ускользала. Пот остыл на висках, стало холодно. Он вошел в дом, разделся и залез на полати, с трудом ворочая свое тяжелое тело. Вдруг застучали в окно. Нижняя челюсть отвисла, запрыгала, выбивая мелкую дробь.

«Опись?».

Катерина, накинув на плечи шаль, вышла на улицу и вернулась с Анисьей.

— Рано ложитесь, Василий Аристархович, — нараспев проговорила сторожиха.

— Ха! Рано… Я думал уж, опись… Довели! Хрестьянин, середняк, можно сказать, передовик. А они бьют вовсю… Твердопланником! Я вот из работников вышел, можно сказать, горбом дом поставил… А кто их, голодранцев, обувал, одевал, кормил? А-а! Легко ли! Почему они-то дома не поставили, а?

Анисья ответила:

— И-и… Што ты! Верно, Василий Аристархович, верно… И не нажить им, эким-то.

— Верно, говоришь? А напослед выходит: я — кулак, ненужный елемент. Кто же нужный-то? Уйтик да Никишка-пьяница, да Овдошка!.. Янов!.. За рогаль не умеет браться, а туда же: «я из крестьян!». Отнять да разделить — вот и арихметика вся. Разве так надо? Я, можно сказать, первый за коммуну…

Василий внимательно посмотрел на Анисью и вдруг выпалил:

— В колхоз я думаю записаться.

Сказав так, он тут же подумал: «Это выход!».

— И хлеб туды? — удивилась Анисья.

— А как же? Всю домашность.

— А насчет того как?

— Чего?

— А ты обещал, Василий Аристархович… Есть нечего.

— В коммуну зайдешь — дадут.

Анисья вздохнула и села на лавку. Катерина молчала в кути. Василий снова заговорил:

— Конешно, бедноты много будет, паек не ахти какой дадут… Я тебе уступлю. Только молчок. Поняла? В коммуне моя рука будет — в обиду не дам.

На следующий день неожиданно приехал Костя.

Отца он нашел в амбаре. Василий сосредоточенно пересыпал пшеницу из закрома в широкие мешки.

Руки его тряслись, и зерно сыпалось на пол. Петух стоял на предамбарье и, опустив крылья, смотрел, как зачарованный, лукавыми бусинами глаз. Радугой дрожал его ослепительный хвост. Заслышав Костю, он подпрыгнул и, как в ладони, забил жесткими крыльями.

Василий встал в дверях.

— Тебе кто открыл?

— Никто. Открыто было.

Василий почувствовал, как кровь его сначала собралась в сердце, а потом ударила в лицо.

— Я думал — чужой, — облегченно вздохнул он и сел на приступок.

— А что?

— Хлеб нагребал. В мешки, — он локтем ткнул двери. — На мельницу… А ты чего?

Костя сел рядом с отцом, положив руки на колени.

— Все, отец, хитришь. Куда хлеб?

— Сказал — на мельницу! Жрать ведь нечего. Это тебе паек дают…

Костя спросил лениво, кивнув на амбар:

— Прятать?

Василий Аристархович сорвался с места.

— Ну и что ж? И прятать! Своими, вот этими руками нажил! Скажи пойди. Коммунист!

Он с треском сжал пальцы и покрутил кулаком перед лицом сына.

— Мне чего, — спокойно отодвинулся Костя, — мне плевать. Мне пайка хватит. К тебе не пойду.

Он взял с пола горсть зерна и кинул петуху. Тот жадно забил по земле крепким клювом, скликая кур. Василий Аристархович вздохнул:

— А у нас хлебозаготовки. Сыроварова верховодит, Овдошка Никиткина… Ты куда сейчас?

— В город, в командировку. На неделю.

Вечером он действительно уехал. В ту ночь на двух телегах Василий увез со двора десять мешков пшеницы. А через несколько дней получил от Кости письмо.