Иван Коробейников - Голубая Елань

Он распахнул полушубок, набрал в грудь воздуха.

— Товарищи! — не вытерпел Антипа, — кого слушаете? У Гонцова еще хлебные заготовки не выполнены…

Зал загудел, как потревоженное гнездо шершней. Леонид Кокосов метнул вверх руку.

— Слова прошу!.. Вы, товарищи, безусловно, меня мало знаете…

— Как не знать, — раздался звонкий голос. — Цыганская просвирочка!

Это сказала Фрося.

Леонид качнулся в ее сторону, гаркнул:

— Кто такой? — Но тотчас же присмирел, беспомощно, по-собачьи, посмотрел на Гонцова и забормотал: — Я заслуги от гражданской войны имею, я, можно оказать, кровь проливал…

В нарастающем гуле прорвался мужской голос:

— Кровь мешками проливал… Десять лет в братской могиле валялся!

— Жаль, не кокнули!

Цапуля старался навести тишину — стучал по столу и беспомощно твердил:

— Тише, тише!

Но его голоса не было слышно.

— Не надо его!

— Давай, Кокосов! Крой!..

— Ему у просвирок головки окусывать.

— Янова давай, Янова!

— Да нет его.

— Почему при таком деле нет?

— Я здесь! — сказал Алеша, неожиданно появляясь в дверях. Он прошел к столу, снял покрытую инеем шапку и быстро окинул всех взглядом.

«Ага, всех пригласили. Даже Чирочек здесь!» — подумал он, видя в задних рядах Важениных и Афоню Чирочка. Алеша оттолкнул от стола Леонида и поднял кулак, будто готовился кинуться в драку с каждым, кто помешает ему говорить.

— Я против…

Лицо его пылало.

— А-а! Против колхоза?

— Рот замазывать?

— Я не против колхоза, а против Гонцова…

— Сам же до этого агитировал!

— Их не поймешь! Седни так, завтра эдак…

— Не он начал, — пищал какой-то мужик с заячьим рыльцем. — Вот оно, дело-то, в чем! Им награду дают за колхозы, а тут, вишь, уплыли денежки… Не он, а Гонцов.

Алешу эти слова ожгли, как плеть.

— А, вот как! А вы не знаете того, что колхоз не для кулаков? На Гонцова наложен твердый план. У Гонцова работали Уйтик, Миша Фролов и другие. На базе коллективизации мы должны ликвидировать кулаков, а не наоборот — привлекать… Я в окружкоме был. Там…

Его прервал визгливый голос:

— Мужики! Колефтив для тех, у коих ворота мажут.

— Хо-хо!..

— Мотри, чего загнул!

Фадя, прыгая около Алеши, твердил:

— Товарищ Янов, товарищ Янов… Как сознательный… Мужики чего? Мужик, что муха, табуном на сахар летит. Рази ее разберешь, котора сыта, котора голодна? Она, муха, ровная. Мы же, господи, все однаки. Желаем Елански в колефтив взять.

— Ты!.. Не мешайся тут! — оттолкнул его Алеша.

— А-а! Мне не даешь говорить? Так я же — пролетарь! Я куда хочу, туда ворочу, мне дорога не заказана. Я желаю, может, с колхозом робить.

Поднялся шум, в котором уже ничего нельзя было разобрать.

Алеша мучительно молчал.

«Не так, не так… Надо было актив, бедноту!» — горячими губами шептал он.

Во рту стало сухо.

Еще минуту назад ему казалось, что он способен ворочать горами, что достаточно ему сказать одно слово, и все пойдут за ним… Но этого не случилось. Он мучительно думал: «Почему?».

Между тем мужики победнее и те, у которых были большие семьи, один за другим подходили к столу и записывались.

Степан Грохов стоял у печи. Его трясло, как в лихорадке. Еще накануне он принял твердое решение вступить в колхоз, а теперь почему-то ждал: «Посмотрю, как Базанов Максим…». Максим не двигался с места, не двигался и Степан. Смутило его и выступление Алеши. Степан не знал и не мог знать, какая напряженная работа шла в голове застоинского избача в эти роковые минуты.

Алеша видел, кто тянется к столу, вспомнил слова Никиты Сыроварова: «В добром деле народ сам себе вожака найдет».

— Я тоже иду в колхоз. Запишите! — твердо, заявил Алеша.

Василий этого не ожидал.

— Это как же, Алексей Федорович, понять? Хозяйства у тебя нет… На жаловании ты.

— Зарплату в колхоз, а хозяйство общее будет.

Снова поднялся шум.

— Верн-а-а!

— Правильно!

— Комсомол…

— Чего комсомол?

— Не подкачает, говорю.

— Как вот робить начнут… Ра-а-бо-о-отни-и-чк-и-и-и!..

— Да уж поработаем.

— На себя.

— На даровщинку!

— На брюхе-то шёлк, а в брюхе-то щёлк…

— Ти-и-илл-и-и-игенция-я-я!

К столу шла молодежь. И опять Василию показалось чуждой и страшной та сила, которая руководила людьми как будто помимо их воли.

— Ну, и ты надумал, Степан? — спросил он, видя того среди других у стола.

Степан даже не оглянулся.

— Пиши! — требовательно бросил он Леониду. Тот бойко занес его фамилию в список.

В это время подошла Дуня Сыроварова. Леонид положил карандаш и вопросительно посмотрел на Цапулю.

— Погоди! — сказал тот. — Здесь надо выяснить.

Тогда Сыроварова повернулась и решительно пошла прочь:

— Выяснять нечего. Я сама не хочу.

Ей уступили дорогу, и она, как по тропинке, прошла по узкой полосе освещенного пола.

Протокол собрания и список вступивших в колхоз повез в Таловку нарочный. Оттуда ждали уполномоченного, который должен был провести организационное собрание. На этом собрании должен был решиться вопрос о форме объединения и избрано правление.

Кому не известно, как томительно ожидание? А здесь ждали неведомое… Люди без толку бродили по улицам, собирались кучками, спорили, ссорились, корили друг друга давними обидами, мирились… На мировой выпивали по лафитничку, затягивали песни.

Дня через два гуляли почти все.

Жизнь колесом — и душа колесом.

В Важенинском краю горланили:

Слышен был тяжелый топот пляски, будто в горницах рушились поленницы дров. И если, хрипя, била копытами телка или истошно в предсмертном ужасе визжала свинья, то пойди, докажи, что это не подгулявшие мужики и бабы отводят свою широкую душу.

Алеша Янов однажды заглянул в сельсовет, чтобы узнать, не приехал ли уполномоченный.

— А-а… Ты знаешь уже? — встретил его Семен Шабалин. — Кто тебе сказал?

— О чем, Сеня? — Алеша поднял брови. — Я ничего не знаю. Мне Цапулю надо. А что такое?

— Тебя, товарищ Янов, райком вызывает… телефонограмма…

— Зачем?

— Я хорошенько не понял. Ленька принимал телефонограмму, но только… совсем тебя вызывают.

— Как совсем?

— На курсы посылают. А сюда Клягина какого-то назначают… Георгия. Я знаю только… — Семен осекся.

— Чего только?

— Ты не говори никому. А то мне житья не будет. Это все Кости Гонцова штуки. Костя все это. Той ночи… Он всю ночь Храмцову по телефону звонил…

Алеша уже не слушал.

— А, вот как! На пушку! Учиться, значит? Только я теперь на всю жизнь ученый. Я поеду. Я поучусь. Но только я приеду еще! Слышишь, Сеня, — приеду! И худо будет кое-кому, если только до меня им шею не свернут. Сволочи! — Алеша кулаком ударил по книге, лежавшей на столе. Баночка с чернилами подпрыгнула, опрокинулась и, оставляя черный ручеек, свалилась на пол. В это время вошел Цапуля. Глаза у него были красные, как у чебака, — всю эту ночь он гулял с Важенятами.