Иван Коробейников - Голубая Елань

Вадим хотел отказаться, но Файка, смеясь, продекламировала:

— Кто не с нами, тот против нас!

— Голова! — ласково сказал Василий и пошел в ограду. Все двинулись за ним. Вадим тоже пошел.

Не успели усесться за стол, как на двор въехал Костя. Он был не один. Маленький человек в высоких охотничьих сапогах вылез из саней и, постукивая каблуками, вбежал на крыльцо. В комнате он подал всем свою холодную, скользкую, как карась, руку и отрекомендовался:

— Егор Клягин.

— Это — на место Янова. Старый, с двадцатого года, коммунист, — пояснил Костя, искоса посматривая на литровую бутылку, поблескивавшую на столе:

— У нас тут так, по-семейному, — ловя взгляд сына, засуетился Василий. — Пельмешки! Ну, а перед пельменями и нищий выпивает… Ха! Не желаете ли с морозцу? Очень полезно. Кровь разбивает.

Клягин выпил, отставил рюмку, отер жесткие усы.

— Больше не надо. Не пью.

Файка с восхищением смотрела на Клягина. Вадиму показалось почему-то, что они знают друг друга и только нарочно, ради веселой шутки, скрывают это от других.

Синий от лунного света снег искрился на крышах, точеными резными подзорами свисал с заборов, мятым плюшем застилал все озеро Кочердыш. Крупные звезды высыпали на темном небе. Была первая половина ночи… Но что это? Снег алеет. Звезды тают. За темной чертой бора, где-то там, над Голубой Еланью, загорается неурочная заря. Словно отблеск далекого пожара, на все ложится розовый свет. Вот брызнуло голубое пламя, потом, как под бенгальским огнем, все стало изумрудно-зеленым… По небу, доставая головами Млечный Путь, пошли, сходясь и расходясь, оранжевые с сизым отливом столбы. Мгновенно возникали и рушились чудесные башни и арки.

Это было северное сияние.

— Как красиво! — воскликнула Тоня.

Она, Вадим, Клягин и Кроходумова вышли из школы, чтоб полюбоваться этим прекрасным явлением природы.

— Очень красиво, — подтвердил Вадим.

Придерживая Тоню за локоть, он чувствовал, как она дрожит.

— Тебе холодно?

— Нет…

Через несколько минут под розовым пеплом дотлевали остатки волшебного видения.

Возвращаться в комнату не хотелось, и все четверо пошли туда, где только что горело холодное пламя, словно в надежде увидеть его снова. Но север темнел.

Шли попарно. Впереди Клягин и Файка. Они о чем-то оживленно беседовали. Вадим и Тоня молчали.

— Эх, жизнь-жестянка! — выдохнул, наконец, Вадим. — Живем где-то в Застойном. Ничего не видим. Унавоживаем, видите ли, почву для будущего. Я жить хочу!

— А мы разве не живем?

— Тебе нравится?

— Нравится. Нет, нет, ты молчи, мне серьезно нравится. Вот эти занесенные снегом домики. Посмотришь — стога стоят, а в них ведь люди. Живые. Интересно. А звезды? Смотри, смотри! Какие они лохматые. А бор? У-у! Как в нем сейчас темно и жутко. Меня сейчас озолоти — не зайти туда одной.

— А со мной?

— С тобой? — Тоня рассмеялась. — С тобой тоже не пойду… — Она лукаво посмотрела. — Ты трус. Вот с Егором пошла бы. Он смелый.

У Тони был чудесный голос. Она пела легко и свободно.

— Ха-ха-ха-ха! — засмеялась Файка Кроходумова, запрокидывая голову. — Это что? Это из Вертинского? Товарищ Клягин, я хочу быть тоже дерзкой. Я буду звать вас Жоржик. Жоржик-морячок. Ха-ха!

Клягин молчал, но было видно, что ему нравится это развязное кокетство Файки. А Вадима коробил ее смех. «Дура! — мысленно ругался он — Путает Бальмонта с Вертинским». Заглядывая в опушенные инеем Тонины глаза, прижимая к себе ее локоть, он начал говорить о себе, о том, что у него нет семьи, нет близкого человека, нет счастья, простого человеческого счастья.

— Его надо найти.

— Как?

— Не знаю. Не мешай мне. Мне хочется петь.

Файка и Егор остановились. Они поджидали Вадима и Тоню.

Их черные тени неподвижно лежали на снегу.

— Знаете, что я придумала? — крикнула Файка.

— Я все равно не согласен, — буркнул Клягин и отвернулся.

Его нос блеснул под луной, как никелированный.

— Он боится потерять партбилет! — захохотала Файка и подхватила Вадима под руку. — Мы проведем сегодня вечер, как нам хочется. Согласны?

— То есть как?

— Кутнем! — Файка вскинула голову, топнула ногой. — Про капустники слыхали? Нечто вроде. Ха-ха! Согласны?

— Мне все равно, — отмахнулся Вадим.

— Нет, не все равно, — попытался снова возразить Клягин. — Мне, например…

— Молчи! — Файка перчаткой прикрыла жесткие усы Егора.

Вадим и Тоня остались в школе. Они одни. Анисья у Гонцова. Файка ушла за Петькой Барсуком и утащила за собой Клягина. Тот пошел за ней послушно, как на веревочке.

Тоня скинула шубку и свернулась на кровати, прикрыв голые руки пуховой шалью.

— Ты не любишь меня, Тоня…

— Ты спрашиваешь или утверждаешь?

— Спрашиваю.

— Который раз?

— Но ты не ответила.

Тоня погладила угол пуховой шали.

— А ты догадайся!

Вернулись Файка с Егором. С ними пришли Петька Барсук и ею сестра Манефа. Петька достал из карманов полушубка две литровых бутылки водки, из карманов пиджака — бутылку запеканки и пакет с колбасой и пряниками. Пока Файка завешивала окна газетами, Манефа раскладывала закуску на столе, а Петька ржавым изогнутым гвоздем пытался раскупорить бутылки, Вадим чувствовал себя совсем забытым, и комната казалась ему чужой. Он долго не мог понять: о чем спрашивает его Файка.

— Стаканы у вас есть? — кричала она.

— Стаканы?

— Да. Стаканы. Да ты что это, Вадим?

— Ну, конечно, есть. Правда, один.

Файка взвизгнула, как от щекотки.

— Ха-ха! Один. Ну что же. Это еще лучше. Круговая чаша. Х-а-а-ха-ха! Первый стакан Вадиму!

Вадим выпил, стараясь не дышать. Ему хотелось скорее опьянеть. Вино было холодное — только что из лавки… Ударило в голову, а ноги одрябли.

Выпили все. Файка предложила сесть на пол в кружок. От пола пахло сыростью.

Петька растянул на коленях свою знаменитую гармонь. Файка вскочила и закружилась в отчаянной пляске.

— Эх, топнула я и притопнула я! Жоржик! Ну, какой же ты моряк? Ты — мокрая курица.

И притопывая, и поводя плечами, Файка так посмотрела на Клягина, что Вадиму снова показалось: только им двоим известно что-то забавное, что они скрывают от других ради шутки.

Была вторая половина ночи. Никто не заметил, как под газетными листами порозовели затканные морозом стекла.

Только Тоне грезилась причудливая игра северного сияния и, прижимаясь к Вадиму, она твердила:

— Нет. Ты сильный. Ты смелый. Пойдем. Пойдем отсюда… Мне душно.

…А в это время на гумне Степана Грохова горело колхозное сено.

Первая увидела Стянька. Отца дома не было. Она прибежала на гумно, когда искры с треском рвались в темном воздухе. Стянька кричала, надрывая голос. Вокруг тлели черные папахи пепла, в них бегали в бессильной ярости огненные паучки. Стянька с ожесточением кидала в них снег, и они шипели. Стлался едкий, горький дым.