Иван Коробейников - Голубая Елань

Невольно вспомнились полные тревоги глаза жены Лизы.

— Андрюша, будь осторожен. В газетах пишут о кулачье такое…

«А Корытов расхваливает жизнь в Застойном. Привольная охота. Тишь да гладь, да божья благодать». Батов улыбнулся.

«Посмотрим»…

И, будто по волшебству, лес расступился. За ровной низиной — это и было озеро Кочердыш — на высоком белом холме, как на облаке, выплыло село Застойное.

Поднявшись на противоположный берег, Батов зашел в избу, над которой огромный тополь распростер свои узловатые ветви. Это была изба Вани Тимофеева.

Орина приветливо пригласила гостя садиться. На вопрос Андрея, как найти сельсовет, она, подперев рукой свое доброе сухонькое лицо, неторопливо и подробно рассказала, как по круче выйти на главную застоинскую улицу Бызуху, как, не доходя Важенинского края, повернуть направо около лавки и тут прямехонько будет сельсовет.

— Спасибо. До свидания, — мягко сказал Батов, почти физически ощущая теплоту серых глаз словоохотливой хозяйки.

— Счастливо, милый человек.

Старушка не проявила обычного в таких случаях любопытства, и это еще больше расположило к ней Андрея. Уже взявшись за скобу, он вдруг подумал:

«Вот бы, здесь поселиться».

— Вы, мамаша, одна живете?

— Нет, с сыном. Сын у меня — Ваня. В колхозе работает. Уезжал на осенях на производство, да заболела я, вот он и вернулся. — Орина горестно опустила руки. — Меня пожалел. Вошли в колхоз. Шли — радовались, думали, лучше артелью-то…

— Ну, и как?

Орина махнула рукой.

— Плохо, что ли?

— Кто его знает? Раньше-то так не живали. Может, не с того конца начали… Я по-своему думаю: не все травы в один пучок вяжут.

— Можно я у вас остановлюсь ночевать, мамаша?

— Милости просим. Отчего ж? Заходи, когда с делами-то справишься. Скоро Ваня дома будет. А то, может, самоварчик поставить или молочка горяченького изопьешь?

— Нет, нет! Ничего не надо. Спасибо. Пойду сельсовет искать. Вот чемоданишко только у вас оставлю.

В сельсовете дежурил Фадя Уйтик. Вступив в колхоз, он сказался больным и теперь нес постоянную службу десятника. Целыми днями дремал, приложив к волосатому уху трубку телефона, а вечером путанно передавал Василию Гонцову непонятные телефонные разговоры.

Однажды растрепанный, без шапки прибежал он в правление колхоза и знаками поманил за собой Василия.

— Василь Стархыч! А, Василь Стархыч! Убей господь… — Он дико ворочал глазами и тряс бороденкой.

— Ну чего? — сердито оборвал Василий. — Нализался опять.

— Что ты? Убей меня господь, — Фадя перекрестился, — с Миколы маковой росинки во рту не бывало.

— Ну? — нетерпеливо спросил Василий.

— Все своими глазами слышал. Вот крест, свята икона, — Фадя снова перекрестился. — Как перед богом говорю. Как ты велел слушать, так все, значит, и слушаю.

У Василия упало сердце.

— Да ну же? Говори. Чего слышал?

— Держу я, значится, трубку, ну держу и слушаю, значит. Все — как ты велел. Всякие там такие разговоры. Все больше про колхозы, значит. А их разве переслушаешь? Ну, на меня, значит, дремота напала. Только вдруг слышу — запело… Вот те Христос, запело! Отпевают будто кого. Повесил трубку, опять снял — поет! Перекрестился — поет, стерва! Ну вот тут, рядом, так и стонет.

— Чего же оно пело? — с беспокойством спросил Василий.

— Про всякое. Непонятно. А то по-кошачьи заорет. Жуть.

Василий беспомощно оглянулся.

— Чего же оно такое? А то вздремнул, может, ты?

Фадя в третий раз перекрестился.

— Нет уж, Василь Стархыч. Это перед концом. Конец мира, значит. Ведь и знамение небесное было.

Фадя имел в виду северное сияние.

Гонцов решил сам сходить в сельсовет. Там у телефона сидел секретарь Семен Шабалин и весело хохотал.

— Чего ты? — спросил Василий.

— А вот послушай. Ох, и отделывает!

Василий взял трубку и, не донеся еще ее до уха, с ужасом услышал отчаянный свист.

— Чего оно?

— Радио. Слыхал, такая штука — без проводов говорит. В Таловке на почте установили, ну и включают в сеть. Концерты разные.

— Пустое дело — граммофон, — сказал Василий, передавая обратно трубку, и, не в силах скрыть непонятной обиды, выскочил из сельсовета.

— Дурак! — выругался он и с ожесточением плюнул.

А Фадя, узнав, в чем дело, так увлекся радиопередачами, что теперь совсем не выпускал из рук телефонной трубки.

За этим занятием и застал его Батов.

— Никого нет, — не отрываясь от телефона, ответил Уйтик на вопрос, где можно увидеть председателя сельсовета.

— А секретарь?

Фадя, помолчав, ответил:

— И секретаря нет. Молодому сидеть не больно охота.

— А вы что делаете здесь?

Вместо ответа Фадя протянул Андрею трубку и хитро улыбнулся.

— А вот послушай. Радио — любопытная штуковина.

Андрей взял трубку. В ней чей-то знакомый голос пел:

Андрею неожиданно вспомнилась Лиза… ее голос, ее мягкие, теплые руки. Он не дослушал и, повесив трубку, строго сказал:

— Без дела трубку снимать не полагается. Батареи расходуются.

Фадя сейчас только сообразил, что перед ним — приезжий и, видать, строгий начальник.

— Мы — по темноте! Видал, снимают. Дай, думаю, послушаю… А если надо кого, то я сейчас, одним моментом! Василия Аристарховича, может, позвать?

— Кто он такой?

— В колхозе хозяйственник.

— Нет, не надо. А вот если бы этого молодого секретаря сумел ты найти…

Фадя вышел из сельсовета. Вскоре появился Семен Шабалин.

— Вы меня звали?

— Я.

— Чего вам, окладные листы? Характеристики? — Семен привычным движением открыл шкаф.

— Ты всегда с этого начинаешь?

— С чего надо, с того и начнем. Спрашивайте.

— Где председатель?

— Болеет.

— Остальное начальство?

— Какое?

— Колхозное.

— Председатель с избачом в леспром уехали насчет силоса договариваться.

— А хозяйственник что делает?

— С комиссией в поле. Сено приходуют от колхозников, которые вступили недавно. Утаенное ищут.

— Плохо с кормами? — спросил Батов.

— Плохо. Сгорело много сена.

— Сколько много?

— Копен двести. Может, больше. Не мерено.

— Где у вас скот?

Семен положил карандаш и неприязненно посмотрел на Батова.

— Я не в колхозе.

— Ну, где колхозный скот?

— Да так. По пригонам. Где придется. У Важениных стоит. У Гонцова… Там, где правление. Знаете?

В обширном пригоне Гонцова жались тощие коровы.

— Где у вас лошади? — спросил Батов у парня, который старательно вывертывал из саней оглоблю.

— Робят, — односложно ответил парень, перенося оглоблю к дровням.

— Где?

— А я почем знаю. Кому куда надо, туда и поехал.

Парень вывел из сарайчика низкорослую мышастую лошаденку и начал запрягать.