Иван Коробейников - Голубая Елань

— Где теперь колос, там после вязка ляжет. Добрый хлебушко! — Весь наполняясь трепетной радостью, Антипа бросил росинку в рот и причмокнул так, словно выпил рюмку водки. — Тут не́видя на круг пудов сто с десятины будет!

Он долго шел межой, продолжая любоваться хлебом, как вдруг до его слуха долетел стонущий звук оттачиваемой косы. Звук шел из Малинового оврага.

«Вот. Говорил я Батову: пока там райзо узоры разводит, единоличники начисто всю самолучшую траву выпластают», — с досадой подумал Антипа и пошел на звук. Не успел сделать и полсотни шагов, как увидел валки свежескошенной травы, а вскоре за кустами послышался мерный посвист косы: жж-и-ть, жж-и-ть!

Антипа не сомневался, что косит Максим Базанов, и был прямо-таки поражен, когда над кустом замаячила лохматая голова председателя Застоинского сельского Совета, а затем показался он сам. Более чем всегда похожий на цаплю, он отчаянно размахивал косой и, двигаясь вприскочку, казалось, ничего не видел. Пот градом сыпался с давно не бритого лица. Дышал Цапуля с присвистом, словно вторил косе: жж-и-ть, жж-и-ть!

…Всю жизнь не везло Василию Цапуле. Началось с того, что родился он вперед пятками. Двух лет объелся белены, пяти лет тонул, а одиннадцати его кусала хозяйская лошадь. Работая бороноволоком в сроку [18] В сроку́ — в батраках. , он затеял поиграть с жеребенком. Вывернул шубу и начал к нему подкрадываться. Рассвирепевшая кобылица с визгом налетела на него, схватила за самую макушку и вытряхнула из шубы. Через два месяца вокруг красной подковы на голове вырос белесый хохолок. На деревне долговязого, нескладного парнишку стали звать «Цапулькой»… Женили Цапулю пьяного на поповской работнице, которая через семь месяцев родила ему дочку. С этой обидой и ушел он в солдаты. А то, что случилось с ним на фронте, Цапуля приписывал своему исключительному врожденному невезению и никогда никому не рассказывал.

Была ранняя весна. Почти два месяца полк, в котором служил Цапуля, стоял в обороне, на расстоянии каких-нибудь ста саженей от первой линии вражеских окопов. По зорьке, бывало, доносилась даже чужая, непонятная речь. А иногда, случалось, наскучившись окопной жизнью, солдаты той и другой стороны выползали на бруствер и переговаривались, прибегая к выразительным жестам. Словом, жили по-хорошему. И вот надо же было так случиться! Под Алексея-«божьего человека» пал туман, да такой, что едешь в повозке — и конского зада не видишь. Цапуля ездил с походной кухней. В этот злополучный день, заправившись как следует жиденькой кашей, он месил туман до тех пор, пока не проглянуло солнце. А когда это случилось, вокруг кухни, как из-под земли, выросли люди в грязно-зеленых коротких мундирчиках. Трудно сказать, кто был больше удивлен. Солдатская каша немцам понравилась: они долго хлопали Цапулю по плечу, приговаривая: «Камрад, камрад!», «Зер гут, зер гут, карашо…» Затем Цапуля был представлен по начальству, препровожден в Австрию и там проработал два года на разных земляных работах. Вот тебе и «зер гут»!

Нет, положительно невезучим человеком был застоинский председатель! Вот и последнее время: не успело забыться убийство учителя — кто-то пальнул в уполномоченного. Отодвинулась эта беда — пропали колхозные лошади. Потом бежал Василий Гонцов, непостижимо кем предупрежденный об обыске. А в довершение ко всему избач Клягин — тот самый Клягин, с которым так подружился Цапуля, — оказался не больше не меньше как сыном купца. Цапуля не вынес всего этого и слег в постель.

— Никола-угодник! Пронеси, милостивец! — крестился он под рваным зипуном и через каждые пять минут бежал за сарайчик, пришедший в такую ветхость, что только заросли крапивы спасали председателя от позора. К вечеру нагрянула милиция. Выпив два стакана квасу с солью, Цапуля пошел в сельсовет.

— Проглядели! Проглядели, товарищи граждане! Вместе с Батовым проглядели! — твердил он все три дня, пока шли допросы арестованных по этому делу братьев Важениных, школьной сторожихи Анисьи и секретаря сельского совета Леонида Кокосова. Леонид, когда его повели, крикнул:

— Смотри, председатель! Если за секретаря взялись, то как бы и до тебя очередь не дошла!

У Цапули глаза полезли на лоб. Ему и так не давали покоя выданные им когда-то Афоне Чирочку, Косте и Василию Гонцовым справки. А тут еще Фадя Уйтик, польщенный всеобщим вниманием, ходил по Застойному и кричал на все село:

— Вывел я на свежую воду Ваську Гонцова и еще кое-кого выведу! Знаем мы их! Активничают которые, да только с другого конца…

«От этого дурака сбудется, — ужасался Цапуля. — У него духу хватит… И черт же меня связал с теми справками! Плевое дело — три пуда за справку. Уж заломить бы надо, чтоб отвечать не обидно. А Василий — известная скважина — еще и на своем безмене вешал. Да убей меня бог, ежали там два пуда тридцать фунтов было! Хотя теперь все едино. Не приведи господи, ляпнет Фадя что-нибудь такое — и поминай, как звали. От сумы да от тюрьмы допрежь зарока не клали».

Но время шло, а Цапулю не трогали. Вернулись из Таловки арестованные, за исключением Важенина Власа, который вернулся несколько позже. Цапуля ожил, а когда начались лесные пожары, развил такую кипучую деятельность, что Максим Базанов как-то среди мужиков сказал:

— Сбеленился Цапуля. Вот когда она его допекла, белена-то, — через сорок годов…

Надо сказать, что, ко всем бедам, Василий Цапуля был человеком исключительных крайностей и чрезвычайной беспечности. Мысли и желания у него возникали молниеносно. Когда прошедшие дожди рассеяли напряженность, царившую в природе, в душу председателя вернулся покой, а в голове созрела идея. В основе этой идеи лежал разговор, подслушанный им в Таловке: «Колхоз не для служащих…» «А я кто? Разве не служащий? — рассудил Цапуля. — Председатель Совета — служащий. Мне и без колхоза делов вон сколько, выше головы. Возьму лошадь, будто для Совета, а там видно будет…» Решив так, Цапуля на другой же день взял литовку и пораньше, даже не доверившись в своих замыслах жене, вышел на покос. Вот почему так весело уже не первый день пела его коса: жж-и-ить! жж-и-ить!

— Помогай бог! — гаркнул Антипа, подходя почти вплотную: у Цапули и коса вывалилась из рук. — Косишь? — зловеще продолжал он.

— Маленько… — Председатель подолом рубахи вытер потное лицо.

— Мале-е-енько, — язвительно передразнил Антипа. — Пока не о том речь — много ли, мало ли. Кому косишь?

— Я… Мне… Себе…

— Да у тебя же копыта на дворе не осталось! Впрочем, понятно… Опять в сторону мотнуть хочешь?!

— Постой!

— Стою, хоть дой! Да только за постой деньги платят! Допустимое ли ты дело задумал? Заместо того, чтобы порядки наводить, как советская власть, на местах, ты сам первый своевольничаешь. Ты думаешь, если ты председатель, то тебе все возможно? Нет, дорогой! И на тебя управа найдется! Вот приедет Батов из Таловки с устроителем, они тебе покажут, где раки зимуют. Маленько! Да если ты хочешь знать, на нас мировая революция учится, а ты — маленько… Да есть ли у тебя политика в голове? Или она вовсе у тебя не ночевала? Ты подумал о том, что, глядя на тебя, все эти алименты, кои только и думают о своем брюхе, как сороки на упадь, бросятся косить? То-то я смотрю: единоличники так гужом и ударились. А это ты им дорогу торишь. Айда!