Иван Коробейников - Голубая Елань

— Куда?

— Куда поведу.

Цапуля неожиданно вскипел:

— Никуда я не пойду!

— Нет пойдешь!

— Не пужай, не страшно!

— А я и не пужаю. — Антипе вдруг стало неудержимо весело: такой ершисто-воинственной выглядела сейчас фигура Цапули.

— Ну, ладно, — продолжал он уже добродушно. Не умел Антипа быть строгим начальником. — Ты вот что: кончай эту волынку. Литовку запрячь, чтоб и духу ее не слышно было. А я видел, да не видел, слышал, да не слышал, как ты тут косил. Понятно? Пойдешь со мной, как председатель сельского Совета, навроде комиссии. Истошное осмотрим. Не дале как завтра всем колхозом косить поедем. Об этом сегодня вечером на правлении я речь держать буду. Понял или тупо?

Цапуля молчал.

— А я вот тебя понял, — продолжал Антипа. — Все нутро твое, как в уличительное стекло, рассмотрел. Время теперь такое, не для тебя одного трудное. И я тебя шибко не виню. На новой-то дороге всегда отворотов много видится, можно дважды два сбиться с правильного пути. Как думаешь: на сколь подвалил?

— Да копен на двадцать, думаю, будет, — хлопая глазами, вдруг совершенно неожиданно для себя чистосердечно признался Цапуля.

— Ладно. На двадцать, так на двадцать. В твою колхозную книжку запишем. А из колхоза-то бежать — ты это дело и в уме не держи! Может оно, сено-то, тебе же и достанется. Без коровы-то как ты живешь? Пропащее дело без коровы! Возьмем на осенях и подмогнем тебе: выделим какую ни на есть телочку с метефе. Давай прячь литовку!

Тяжело ступая, Цапуля пошел за кусты. Странное чувство охватило его. Он не мог понять: случилась ли с ним очередная неудача или впервые какая-то беда прошла мимо? Одно было ясно: в трудное, ой, в какое трудное, какое необычайное время пришлось нести ему званье председателя сельского Совета!..

С давних времен заготовку сена застоинцы начинали по межам своих пахотных наделов и прилежащим колкам. Сено это шло на прокорм овец и телят. Косить выходил каждый, сообразуясь с тем, как выпадало свободное время. Но вот поднималась трава на общественных покосах, и тогда всем селом отправлялись на траводел. Происходило это обычно в первое июльское воскресенье. На Истошном займище становилось людно, как на торжище. Мужики «с заворотом» [19] С заворотом — богатые. — такие, как Важенины, Афоня Чирочек, Гонцов — приезжали в займище на лошадях. У каждого из них в ходке под беседкой стоял либо лагун браги, либо несколько сороковок первача. Не отставали в таком деле и середняки. В переметных сумках сыромятной кожи они тоже привозили кое-что, потому что так уж повелось: травостой надо вспрыснуть. Те же, кто приходил без всякого запаса, рассчитывали заложить свои наделы и от других в святом деле не отстать, в грязь лицом не ударить. Делали так: лошадь шла за полторы ноги, корова — за ногу, теленок — полноги и овца — четверть ноги. На первых порах все шло хорошо. Истово отсчитывали мерной веревкой, делали глубокие затеей на березах, забивали на совесть межевые колья. Однако скоро над делебщиками взвихривался шумок… Сначала неясный, как легкая рябь на воде, он быстро ширился и крепчал. Кто-то был недоволен, кто-то уверял в вечной дружбе и нерушимой верности, кто-то затягивал песню, и все колобродило, накапливая глухой ропот, ищущий выхода. Тут-то обычно и выскакивал Саввушка Сорока.

— Я те вот что… я те недолго скажу. Мухлюют!.. Вот те только и есть, натягай веревочку…

Он говорил это, как всегда, скорее из озорства, посмеиваясь, но слова его были такой искрой, от которой начинали бушевать человеческие страсти. Хайластая до хрипоты матерщина начинала оглашать окрестности Истошного. Иногда дело доходило до драки, но братья Важенины, а за ними Василий Гонцов и Афоня Чирочек к этому времени обычно уже лихо гнали своих застоявшихся жеребцов в сторону Застойного. Зимой их сытые кони не могли вы́возить всего душистого истошинского сена. Талые воды затопляли одёнки, они прели, зарастая бурьяном, захламляя покосы. Но хозяев это не очень беспокоило. «На наш век травы да охотников выпить хватит», — говорили они.

Особенно вольготно чувствовал себя на Истошном Василий Гонцов. Случилось это так.

Когда-то, лет сорок назад, в одном из многочисленных рукавов Истошного займища мужик с Крутихинского края Савватий Брюковка держал редничок — редко, в три жерди огороженный участок для выпаса лошадей. По имени мужика рукавчик звали Савватиха.

Однажды на Фрола и Лавра — конский праздник — Савватий не досчитался в реднике двух лошадей: семилетнего мерина и кобылки, еще не обученного трехлетка. Накануне за поскотиной бабы видели цыганский табор. В погоню за цыганами бросились всем селом. Их шумный обоз догнали по ту сторону железной дороги, на Каминском разъезде. Пропавших лошадей не нашли, но все равно старшего в таборе — известного конокрада Оську Косого, широкоплечего низкорослого цыгана с пронзительными глазами на квадратной голове, обрамленной черной с проседью бородой, — скрутили веревками и привезли в редник. Оська клялся и божился, что коней не воровал, но ему не поверили.

— Попытать надо чертово семя! — предложил Аристарх Селиверстович, отец Василия Гонцова.

Оську привязали к проклятому дереву — осине — и насмерть засекли таловыми палками. Еще и теперь находились люди, которые могли указать под засохшей осиной еле приметный бугорок. Но рассказывали и иное. Увел будто бы Оська у Савватия не двух лошадей, а весь табун, и не такой он был конокрад, чтоб его поймали. Сколько ни искали застоинцы — табор как сквозь землю провалился. Савватий с горя, как говорили в народе, «рехнулся», изрубил топором весь редник, а потом года два или три, пока не умер, каждое лето ходил по реднику и, делая засечки на осинках, бормотал:

— Оська варнак! Оська варнак! Мой редник, мой! Не выйдешь из редника! Петушиное слово знаю… Ккук-ка-аре-е-ку-у-уу! Мой редник! Мой!..

Как бы там ни было, рукавчик стали браковать. Все чаще стали называть его Засекой, забывая старое название — Савватиха. Тем более, что единственная наследница Брюковки — дочь Милодора — вышла замуж на Миасс и навсегда уехала из Застойного.

На траводелах Засеку обходили, она зарастала осочкой, захламлялась.

Через год после смерти отца Василий Гонцов обратился к обществу с просьбой:

— Отдайте мне Засеку помимо надела. Так же пропадает.

Возражать никто не стал. На другой год Гонцов снова поклонился старикам в пояс:

— Нарежьте мне надел поближе к Засеке, чтоб, значит, все в одном месте было.

Уважили и эту просьбу. Шли годы. Никто не заметил, как, беря в аренду да скупая за бесценок соседские бедняцкие наделы, Гонцов стал косить добрую половину Истошного займища. В годы войны он съездил за линию в казачьи станицы, закупил там несколько десятков голов крупного рогатого скота и поставил в Засеку на отгул. В тени молодого осинника была поставлена избушка для пастухов и вырыт колодец. Рыл его батрак Перфиша Софрончик с другим работником из пленных румын. Сруб в колодец спустили осиновый, и потому вода в нем долго горчила и до конца не утратила какого-то аптечного запаха.