Иван Коробейников - Голубая Елань

Дуня стояла покорная и беззащитная. Чувствуя рядом ее теплую упругую грудь и то, как все его тело начинает трясти сладкий озноб, Андрей разжал руки. Но тут произошло то неожиданное, что одновременно бесконечно обрадовало его и озадачило. Дуня, лишившись опоры, взметнула руки, обвила ими шею Андрея и, вся вздрагивая, спрятала свое лицо на его груди.

Сколько они так стояли?.. Лес был полон тревожных шорохов, в вышине, где-то над лесом, свистел ветер, а быть может, летели птицы. Андрею за ворот упала сосновая шишка с теплым запахом смолки и дыма. Он нашел в темноте Дунины губы. Они были сухи и горячи. А сверху, сухой и горячий, сочился рассвет…

Дуню пришлось оставить на медицинском участке леспрома — фельдшер предполагал надкол коленной чашечки…

…Андрей вскинул голову. Лошадь давно шла шагом. Вон уж видны первые домики Таловки.

«А ведь неспроста мне Антипа о книжках с переживательными романами намекнул, безусловно, неспроста. Догадывается или пронюхал что корявый дьявол?» — подумал Андрей и тут же строго осудил себя. «Эх, Андрей, Андрей! Все правильно. Не за тем тебя партия и советская власть в деревню послали, чтоб вытворял ты здесь всякое. И стыдно будет в глаза глядеть людям, если не оправдаешь оказанного тебе доверия и не поведешь трудовое крестьянство к светлому коммунизму…»

Старший землеустроитель Григорий Анимподистович Дерябин в Таловке был человек новый. Приехал он в прошлом году зимой. В широкой оленьей дохе и унтах, — чем привлек внимание не только ребятишек, бегавших за ним ватагами по всем улицам Таловки, он ввалился в кабинет Храмцова и еще более, чем своим необычайным нарядом, удивил секретаря райкома цыплячьим, ни на минуту не умолкающим говорком. Заняв собою почти весь диван, он в каких-нибудь пять-шесть минут успел рассказать и о сибирских партизанах, которыми он будто бы геройски командовал в 1919 году, за что сам Ворошилов пожаловал его золотыми карманными часами — при этом Дерябин, раздувая усы, хлопал себя по всем местам, где могли быть карманы, но часов так и не показал; и о северном сиянии, и о том, что при цинге лучшее средство — горячая кровь оленя, — тут он открыл рот, не переставая говорить, перещупал все свои зубы, мелкие и острые, как у щуки; и под конец жестом фокусника неизвестно откуда извлек пожелтевший от времени, с табачными крошками на сгибах диплом «межевого инженера».

— Вот, так сказать, материальная основа моего к вам посещения и столь приятного знакомства, — сказал он, протягивая диплом Храмцову.

Пока Храмцов рассматривал странный документ, напористый посетитель все тем же жестом фокусника разложил на столе секретаря какие-то газетные вырезки, справки, письма, которые, по его уверениям, досконально раскрывали его исключительные способности и неоспоримую необходимость пребывания именно здесь, в Таловке. Он так и сказал:

— Именно здесь, где под вашим партийным руководством проходит сплошная коллективизация, я должен приложить свои силы и знания.

Храмцов искренне верил в свои способности «раскусывать» людей. Напористость, с какой посетитель приступил к делу, покорила его, и поэтому уже через пару дней межевой инженер Дерябин был принят в Таловский земельный отдел на должность старшего землеустроителя.

Весной Григорий Анимподистович привез жену — Софью Ивановну — женщину немолодую, полную, но очень подвижную, приветливую со всеми от мала до велика. По специальности она оказалась фармацевтом, что было очень кстати: районная аптека давно нуждалась в таком работнике. Скоро в Таловке не было человека, который не знал бы ее еще и потому, что она пела в Народном доме и участвовала в самодеятельных спектаклях. Играл и Григорий Анимподистович — комиков, но истинным увлечением его был сад. С наступлением теплых дней каждое утро его можно было видеть в уютном садике аптеки — квартира их была тут же — то с заступом, то с лейкой. Однако увлечение это, как видно, не мешало основной работе землеустроителя. Положенное время — с девяти утра и до шести вечера — Григорий Анимподистович аккуратно сидел в своем кабинете, склонившись над бумагами, от которых отрывался только за тем, чтобы выпить стакан крепкого чаю с домашним сухариком и «межуделом» рассказать либо анекдот, либо веселое происшествие из своей богатой приключениями жизни. Скоро в отделе так все привыкли к нему, что не могли даже представить, как это они раньше обходились без Григория Анимподистовича.

А в районе между тем царила полная земельная неразбериха. Крестьяне вступали в колхозы, выходили из них, землю кромсали и полосовали так и этак, и в районные организации поступало от колхозов и единоличников столько жалоб, писем и заявлений, что агроном Карев в конце концов вынужден был выступить с резкой критикой земельного отдела. Но Храмцов взял райзо под защиту.

— Лес рубят — щепки летят, — заявил он на выступление Карева. А на просьбу разобраться во всем ответил: — Потом разберемся. Сейчас наша самая главная задача — сто процентов коллективизации.

И пригретый им Дерябин продолжал спокойно сидеть в райзо.

Сменив Храмцова, Карев немедленно вынес вопрос о землепользовании на обсуждение пленума, который обязал председателя райисполкома Круглова создать земельную комиссию. Такая комиссия во главе с Дерябиным была создана, она где-то чем-то занималась, но к практическому решению вопроса так и не приступила. На просьбы колхозников Дерябин отвечал «завтраками», и не у одного Антипы сложилось мнение, что райзо «мычит и не телится»…

Справедливо полагая, что в конце концов все дело в старшем землеустроителе, Батов прежде всего направился именно к нему.

Еще в коридоре он услышал за дверями дерябинского кабинета раскатистый смех. В предчувствии острого и неприятного разговора Андрей решительно рванул дверь. Старший землеустроитель сидел на подоконнике раскрытого в сад окна и что-то рассказывал, размахивая руками и перевешиваясь через подоконник так, будто хотел улететь в сад.

Напротив Дерябина сидела машинистка. Запрокинув голову, она встряхивала светлыми кудряшками и махала перед закрытыми глазами розовыми пальчиками. Она уже не смеялась, а только открывала рот, как рыба, выброшенная из воды.

— Весело живете! — стараясь сдерживать закипевшее в нем бешенство, сказал Батов.

Машинистка замерла. Не поворачивая головы, осторожно открыла сначала один глаз, затем другой и уставилась на Дерябина: как он? Тот скатился с подоконника, фыркнул в усы и сунул руки в карманы пикейных штанов.

— Уныние — сестра поражения, — сказал он. — С чем пожаловали, дорогой товарищ?

— Это с кем же ты воюешь? — невольно улыбнулся Батов. — Уж не с ней ли?