Майя Фролова - Современная девочка

Настроение было испорчено. Казалось, даже Алик Рябов стыдится своего дружка. Ребятам не хотелось больше петь, не хотелось жить в девятнадцатом веке. Как ни прекрасно искусство, оно не в силах разрешить всех сложных проблем и отношений.

— Хотите, я вам сыграю? — Таня взяла скрипку, стала у самой рампы.

Мало кто знал, что играла Таня, да и мало кто из них вот так близко, всерьез слушал скрипку. Но как-то постепенно уходила напряженность, музыка снова приобретала значительность, объединяя и захватывая всех.

Закончив, Таня сказала:

— Это Шуберт. «Серенада».

И они еще долго, с упоением репетировали в тот вечер, позабыв о наглой выходке Игоря.

Из дворца ребята вышли гурьбой. С ними не было только Елены Константиновны, Симы и Володи, который всегда провожал Бецких.

На аллее, ведущей к воротам, стоял Игорь с какими-то своими новыми друзьями, загораживая проход. Он вызывающе сказал, обращаясь к Лене Мартыненко:

— Мартышка, а ведь ты должен мне «американку». — Он специально сказал «Мартышка», знал, что это лучший способ разозлить Леню. — Забыл?

Споры «на американку» были очень распространены. Проспоривший должен выполнить три любых желания выигравшего.

— Нет, не забыл.

— Мне пришла в голову блестящая мысль: верни от моего имени пощечину темпераментной леди со скрипкой.

— Подонок ты все-таки! — Леня повернулся к Игорю спиной, прикрывая Таню.

— Сам же на пощечину нарвался, — сказал Алик.

— И ты стал пай-мальчиком. — Игорь насмешливо козырнул Алику. — Браво! Ну иди, веди цыплячий выводок, продавай нашу дружбу.

— А я и не продаю. — Рябов откололся от ребят, пошел к воротам, увлекая за собой Игоря.

«Не так просто разбить компашку», — подумала Ника.

…Репетиции продолжались, а Татьяны не было. Елена Константиновна прослушивала девочек из других школ, но Татьяна не находилась.

И когда уже все были в отчаянии, Клара сказала:

— Есть Татьяна… Вернее, Иванна…

— Ива-а-а!

Зов маленькой сестренки Даны уже не перелетел через вершину последнего горба, утонул внизу, по другую сторону, где село осталось. Хата их у леса, а возле хаты брат, мать с отцом, у матери на руках Стефця, впереди всех — Данка…

Иванна уходила от них по медленной дороге, которая накидывала петли на горбы, а их тут немало, связывала в узлы, чтоб не оторвались от села, не потерялись. И вместе с нею кружила Иванна, а когда показывалась, снова и снова этот крик Данки. Другие стояли молча, знали: Иванна не вернется.

Иванна не вытирала слез, чтоб они там, внизу, не поняли, что она плачет. Задержалась на последнем горбе, окинула взглядом и горы, и хаты, и людей, майнула вниз, напрямик, чтоб не удерживала больше петлями дорога.

Солнце взошло, кинуло на село длинные тени, и запомнилось оно Иванне таким вот полосатым, мерцало перед глазами маленькими оконцами пробудившихся хат, жило у губ запахом молока и дыма, стонало в ушах Данкиным «Ива-а-а!», будто не позади осталось, а было впереди.

Но впереди — дорога. По-над речкой, меж горами, лесом — всякая дорога, и не так безопасно на этой дороге, а все же должна идти, раз решилась. Иванна торопилась проскочить безлюдный путь по утреннему холодку, надеялась: и зверь лесной еще спит после ночной охоты, и человек, тот, что пострашнее лесного зверя.

Маленький узелок не мешал размахивать руками, босые, привычные к земле ноги легко ступали по прохладной летней тропе.

Родилась она в своих Подлесках, прожила шестнадцать лет и не думала, что может покинуть Подлески, мать, отца, брата, сестер и идти искать свою, отдельную от них дорогу.

Село было маленькое, бедное. Неутомимый горный поток намыл землю, и луг тут был, и куски пашни меж горбами — столько, чтоб не умирали люди с голоду. А еще богатство — лес. Сумрачные смереки — ели — не любили низин, оставались верными сторожами гор, вниз же сбегали деревья повеселее, пооткрытее — дубы, березы, орешник.

В таком селе трудно сказать, какая хата крайняя. Выбирая солнечный затишок, хатки тулились к горбам, где какой удобнее. А та, в которой Иванна свет увидела, из крайних была самая крайняя. И никогда бы, может, не покинула ее Иванна из-за своей великой любви к селу, к горам, к лесу, если бы не отец…

Говорят, когда-то в их хатке жила большая любовь. Отец Иванны, польский чех, ходил по селам, не признавая границ, шил людям обувь и в Чехии, и в Польше, и на Украине. От Карпат далеко не уходил. Так и в Подлески забрел; остался же навсегда, увидев Анну — мать Иванны, которая похожа была на лесную царевну Мавку. Из-под ее черных бровей зелеными глазами светило в их хате неведомое, потаенное лесное царство. Когда Иванна была маленькая, она глядела на мать, притаившись на печи, любила ее за красу и боялась, потому что всем же известно, что Мавки только спереди такие красивые. И она вглядывалась в мамину спину, склоненную то у печи, то над люлькой, то над шитьем, видела плечи, обтянутые белой полотняной сорочкой с вышивкой по вороту. Мама удивлялась, когда Иванна вдруг слетала с печи, обнимала ее, прижималась сзади к теплой живой спине, а лесные озера разливали из маминых глаз зеленый ласковый свет.

Хата была на две половины: одна — слепая, там стайня для скотины, другая щурилась маленькими оконцами — там люди. В такой хате удобно зимой: люди греют скотину, скотина — их, не нужно обуви, одежды, чтоб ухаживать за скотиной. Зато летом — мухи, навозный дух, сколько ни чисть.

Два запаха сопровождали Иванну с детства: зимой — теплого навоза и молока, летом — деревьев, трав, ягод, листьев, грибов — всего того, чем богат лес, чем дышали они, ночуя в стодоле на свежих травах и ветках, пока не было там сена.

Мама часто пела. Иванна, слушая, вспоминала то старое дерево над обрывом, которое всегда скрипело, сползало все ниже, а не падало, то весеннюю воду, которая, не вмещаясь в ручьи и борозды, стекала с вершин светлыми широкими пластами меж деревьев, по листьям и камням, то тихие утренние туманы, со звоном раздерганные солнцем.

Иванне повезло, что видела маму такой. Другие дети, кто был помладше, даже не верили, когда Иванна рассказывала им о молодой маме.

Отец шил людям сапоги, заказы ему приносили даже из соседних сел. Когда заказов не было, сам ходил искать работу.

Сколько раз Иванна слышала от людей: деньги — счастье. Но теперь твердо знала: нет, не счастье.

Несчастье в их хату пришло вместе с деньгами. В Чехии умер дядька отца. Вызвали отца в город, вернулся он богачом: притащил большой узел с деньгами — наследство. Ни мать, ни отец даже не знали, сколько их там, в узле. Оба, беспечные, веселые, радовались нежданному счастью. Работу отец забросил, каждый день приходили люди: тому одолжить на свадьбу, тому на дом. Даже священник пришел — просил на церковь. Тоже дали. Как водится, несли самогон — вспрыснуть. Никаких расписок никто не давал, и никто потом денег не вернул. Водка текла рекой, унесла она и золотые руки отца, и мамины песни, и дивную их любовь, которой завидовали люди. А Иванна возненавидела тот третий запах, который теперь жил с ними в хате, перебивая все остальные, — запах самогона, едучий, грязный. Боялась вечно пьяного отца и жалела мать.