Майя Фролова - Современная девочка

Как мало нужно, чтоб было хорошее настроение: нужно, чтоб приснился сон, где ты, как и прежде, здоров, среди людей, такой же, как они.

Алеша никогда не видел себя во сне калекой. Сердце не смирялось с болезнью, не хотел верить и помнить мозг, сопротивлялось тело противоестественной неподвижности ног.

Приснилось ему одно из давних утренних пробуждений. Он вышел на крыльцо, не этого большого каменного дома, где с низенького крыльца ничего не разглядишь, кроме такого же серого дома через улицу, а того маленького, в котором родился и жил до войны.

Дом стоял на взгорке, окнами на улицу, высоким крыльцом в сад, дружно сбегающий с соседскими садами к маленькой речушке. За речкой небольшой зеленый лужок, где перекатывалась за мячом крикливая гурьба ребятишек, по краям паслись телята и гуси, дальше сады и дома снова карабкались на взгорок. Дома с Алешиной улицы и те, на взгорке, перебрасывались солнечными зайчиками. Одни слали ярких, игривых, утренних, другие — вечерних, алых, тяжеловесных.

Он стоял на крыльце. Густо и сочно зеленела листва, а небо было не голубым, как обычно в такое утро, а густо-фиолетовым, по нему шарили прожекторы, высвечивая тесно летящие самолеты. Алеша знал: это не вражеские самолеты, свои, и летят они не в бой, а праздновать победу. Самолеты выпускали яркие купола парашютов, на краю неба, у горизонта, салютовали орудия. Это был Праздник Победы, который Алеша так и не увидел, потому что лежал в госпитале. И он радовался, что все-таки увидел этот долгожданный праздник. Как хорошо, когда кружат по небу мирные самолеты и орудия гахкают не для войны, а для мира.

Алеша смотрел и чего-то ждал: будет еще что-то хорошее, очень хорошее. Да, так и есть. Расстилаясь, хлопнул купол парашюта, из-под него выскользнула Таня и побежала к Алеше. Хотя расстояние было маленьким, бежала она очень долго, и он не выдержал — шагнул ей навстречу раз, другой, был такой сильный и легкий, что вдруг взмахнул руками и полетел…

«Таня! Таня!» — крикнул, пугаясь, что пролетит мимо, и в тот же миг ощутил на своих руках теплые руки Тани…

Почему сны всегда кончаются там, где вот-вот должно случиться самое хорошее? Или сердце так прыгает от радости, что будит человека?

Подошла мама, поправила одеяло, молча села рядом. Его неистовая мама. И когда только она спит?..

Никого не осталось из их большой семьи — он да мама. И дом тот, где на высоком крыльце ловил он еще не проснувшимся лицом радостных зайчиков, остался только во сне. Отец и старший брат погибли на фронте. Младшего убило дома залетевшим в окно осколком. Сестру завалило в погребе во время бомбежки…

Дома своего они больше не увидали — дымящаяся, шевелящаяся, будто живая, земля…

Шли, шли, шли, видели таких же, как они, отупевших усталых людей, выбирающихся из этого грохота и ожившей земли. И когда он вдруг был отброшен от матери какой-то новой силой, он уже ничего не боялся — ничего больше не принимала детская душа. Один так же куда-то шел, тянулся за людьми, голодный, ни о чем не думающий, пока его не подобрали солдаты. И все, что происходило до этого, было как будто не с ним, а с другим мальчиком, которого вела за руку мама, а потом мамы не стало…

Стал сыном полка, бойцом Алешей. Было хорошо среди людей, которые знали, что делать на войне, не тупели, не дичали, били фашистов и оставались такими же людьми, как обычно, — шутили, пели, писали письма, чинили сапоги. Алеша вспоминал только то, что было до войны: его память перескакивала через страшную полосу, душа защищалась, не могла справиться с такой тяжестью.

Не знал Алеша, что тут же, под Сталинградом, сражаются его отец и брат. До конца войны верил, что они живы, расспрашивал, искал знакомые имена во фронтовых газетах… Потом уже, когда стал старше, опытнее, начал писать, разыскивать. В госпитале получил два извещения, на отца и брата, — остались они лежать вечным заслоном для врагов под Сталинградом. Значит, из всей семьи он остался один. И от полка своего оторвался. Уже под самым Берлином получил ранение. Передвигались на новые позиции, шли за машинами, груженными боеприпасами. Загорелась впереди машина со снарядами. Бойцы бросились в кюветы, Алеша — с ними и вдруг остановился. Он увидел, что горит только брезент, ящики со снарядами не задело. Бросился к машине, шинелью стал сбивать пламя. За ним ринулись бойцы, потушить успели. Но тогда же, на машине, которая была хорошей мишенью для вражеских минометов, его ранило осколком в спину. Награду — орден Красной Звезды — получил уже в госпитале.

Рана затягивалась, врачи говорили: счастье, что не задело позвоночник, где-то рядом черкнуло осколком; но когда он начал пробовать ходить на костылях, вдруг отнялись ноги. Надолго? Насовсем? Этого не могли сказать и врачи, надеялись на время, на молодой организм Алеши.

Его нашла мама, которую он, уже смирясь с этим, навсегда оставил в той черной полосе шевелящейся земли, о которой даже вспоминать боялся. Объездила, обошла все госпитали — и нашла…

Она устроилась дворником, получила комнату, а потом, когда врачи стали разводить руками и речь пошла о длительном лечении, массаже, упорстве, усиленном питании, забрала Алешу домой.

Алеша верил, что поправится. Нашлась же вот мама, значит, может быть и все остальное. Верить он перестанет только тогда, когда все испытает сам и убедится, что… бесполезно. Сколько на это нужно лет? Хоть и всю жизнь. Вот только одному тяжело. В этом городе — ни родных, ни знакомых. Он и мама.

Алеше дали пенсию. Какого еще ждать сочувствия и помощи, многим труднее, тяжелее. Мама много работала, старалась лучше его питать, а сама высохла, будто из коричневой проволоки скручена. Он сердился, она говорила:

— Ничего, сынок, жилистые — самые сильные.

И действительно была сильной.

Каждое утро начиналось одинаково. Алеша садился в кровати, делал зарядку — до пота, до хрипа в груди. Сжимал холодную спинку и подтягивался, подтягивался. Нет ног — должны быть сильными руки, плечи, легкие.

Мама начинала массировать ноги. Она теперь все делала неистово, будто хотела перелить в Алешу свою жизненную силу. Натягивалась над кроватью веревка, и мама поочередно закидывала на нее Алешины ноги. Они вяло, бесчувственно ударялись о веревку, шмякались на кровать. Алеша мысленно считал: раз, два… десять… пятьдесят…

— Хватит, — говорил маме, которая наклонялась над ним ритмично, будто качала воду из колонки. Она уже так натренировалась, что дыхание у нее было равномерное, будто она совсем не устает. Мама снимала веревку, но Алешу не оставляла. Поднимала ноги, сгибала в коленках, а он старался не смотреть на них, они были такими же, как вчера и позавчера. Прислушивался, ожидая, что вот-вот появятся хотя бы маленькие терпкие мурашки, мышцы отзовутся на то упорство, с каким их разминала, звала жить мама. Но они молчали, ниже пояса была все та же безнадежная немота.