Майя Фролова - Современная девочка

Елена Константиновна принесла из театра несколько старых фраков, манишек, париков. Лене достался парик с замызганными рыжеватыми космами; он растерянно вертел его в руках, не решаясь надеть на голову. Сима взяла парик домой, вымыла, подкрасила, завила. Пришпилили Лене к рубашке кружевное жабо, надели парик — лицо смягчилось, упрямство утонуло в кудрях. Глянул Леня в зеркало и только головой неопределенно покачал, даже не рассмеялся. Его спортсменские широкие плечи невольно расслабились, в лице промелькнула нежность, сквозь упрямую жестковатую внешность пробивался поэт. Может быть, в каждом живет нежность, присущее поэтам беззащитное неумение прятать свое сердце? И как мало иной раз нужно, чтоб оно проглянуло и сделало знакомого человека таким вдруг новым, необычным… Перемены, произошедшие в Лене на глазах у всех благодаря таким незначительным деталям, как парик и манишка, в каждого вселяли уверенность, что и он сможет приблизиться к своему герою благодаря преобразующей силе костюмов, париков, грима.

Но подводила Леню не так внешность, как голос. Он часто срывался, сипел, хрипел именно в тех местах, где ария Ленского была особенно трогательной. А иногда — раз! — и все получалось отлично, Леня справлялся даже с самыми высокими нотами. Елена Константиновна просила Леню — ругать она не умела, — чтоб он бросил курить, чтоб не пел, громко не разговаривал и не кричал на улице, полоскал горло: ведь другого Ленского взять негде. Леня вспыхивал, обижался, уходил, хлопнув дверью. Это должно было означать, что больше сюда он не вернется, но, покрутившись на улице, приходил снова и снова начинал: «Ах, Ольга, я тебя люби-ил…» А Елена Константиновна пыталась растормошить Нику, говорила, что такая сдержанная, замкнутая Ольга не может вдохновить Ленского на пылкое признание в любви.

— Довольно решать мировые проблемы. Неужели нельзя представить, что ты — Ольга и больше никто? Есть небо, есть солнце, есть васильки во ржи, и глаза у тебя тоже как васильки. Ты всегда нарядна, тебя все балуют, в тебя влюблен поэт!..

Ника всеми силами заставляла себя перевоплощаться в беззаботную и шаловливую Ольгу. Если бы ей быть Татьяной, совсем бы другое дело, но — не тот голос. С Иванной ей не тягаться.

Таня не принимала этих репетиций всерьез, вернее, того результата, который за ними ожидался. Елена Константиновна, как смогла, упростила исполнение. Разве эти сцены, которые перемежаются чтением поэмы Пушкина, могут воспроизвести прекрасную оперу Чайковского? Но главное, что все в этой самодеятельной оперной группе искренне увлечены, стали серьезно относиться к музыке, сами как-то переменились. И Таня была такой же ярой энтузиасткой, как и Елена Константиновна, которая часто советовалась с ней.

Таня жила обычной жизнью: домашние дела, тетя, занятия в училище, репетиции, какие-то общественные нагрузки, которых у нее была масса, редкие вечера у Ники. Вторая ее жизнь, не известная никому, кроме Ники, — это Алеша, думы о нем: как убедить Алешу и его маму, что она ему нужна, что он ей нужен, что никакие трудности и болезни ее не испугают? Она прекрасно понимала, почему ее выставили за дверь, понимала, что Алеша заодно с мамой, но не обижалась на них. И все же его мама не права, самое страшное для Алеши сейчас — одиночество. Ну, пусть не Таня, пусть кто-то другой, у Алеши должны быть друзья…

Совершенно случайно Таня узнала, что Леня — Ленский — тоже сын полка. Другой рекомендации ей было не нужно — вот кому она расскажет об Алеше.

Таня не привыкла лукавить. Чувство ложной девичьей стеснительности было ей совсем не присуще. Зачем ломаться, когда обо всем можно поговорить так, что тебя поймут правильно. Когда они после репетиции шумной гурьбой вывалились на улицу, сказала Лене, совсем не заботясь, слышат ее другие или нет:

— Проводи меня, пожалуйста.

Что-то пытался сострить Рябов, таких моментов он не пропускал, вопросительно глянула Ника, но промолчала, а в общем-то, никто не придал этому значения: за время репетиций успели друг к другу привыкнуть, даже сдружиться.

— Ты должен помочь одному человеку, которому плохо, — сказала Таня, когда они остались одни.

…Леня начистил, нагладил свою солдатскую форму, натер до блеска зубным порошком бляху на ремне, «наблистил», как говорили солдаты, сапоги. Форму он уже не носил, форма стала ему тесноватой, берег ее как память. По-новому вгляделся в звездочку на пилотке: кусочек эмали отбит, раньше этого не замечал. Что-то стало забываться о войне, и к костюму, который ему сшили родители, привык, и медаль свою в класс больше не носит, лежит она в аптечной коробочке. Думал, что никогда не избавится от тоски по армии, не станет домашним Леней, каким его хотят видеть мама и папа; ведь вот курить не сумел бросить, как его ни просили родители, но прошлое незаметно отходит. О небе, о летном училище мечтал по-прежнему, но уже по-другому: летать, чтоб летать, быть летчиком, а не таранить, не атаковать ненавистных «мессеров» и прочих фашистских гадов. Как быстро и незаметно забывается война и даже то, что он был на этой войне солдатом!.. Потому что жив и цел…

Надел форму, приколол медаль и почувствовал, что ему немного неловко, что он даже стыдится своего бравого вида, которым еще так недавно гордился. Раньше ему мальчишки завидовали, тот же Рябов, а теперь бы и Рябов сказал: «И чего вырядился?» — и еще что-нибудь в том же духе…

Таня ждала его на углу, проводила до подъезда, предупредила:

— Смотри же, обо мне ни слова! Узнал — и все, в военкомате сказали.

Дверь открыла высокая худая женщина с черным лицом и недоверчивыми глазами. Она молча ждала, в квартиру не пускала.

— Я к вашему сыну, — стараясь не замечать этого взгляда, сказал Леня, вошел в дверь, не дождавшись приглашения, тем боком, где на груди висела медаль, пилотки не снял, чтоб не нарушать формы. — Сюда? — спросил он официально и прошел в комнату, дверь которой была открыта. Остановился у порога и сразу встретился с глазами юноши. Эти глаза смотрели так, будто ждали Леню.

А Леню поразило лицо Алеши: все в нем неправильно — и длинноват нос, и глаза узковаты, и выпирают скулы, и слишком острый подбородок, но от всего вместе какая-то особая чистая теплота. Такому человеку сразу веришь, тянешься к нему.

Алеша тоже разглядывал Леню. Улыбнулся, и улыбнулось все его лицо. Машинально провел рукой по волнистому светлому чубчику — все в его внешности светлое — и протянул руку Лене:

— Садись, солдат!

Леня сел, заметил на стуле возле окна наброшенный на спинку темно-синий военный китель с привинченным к нему орденом Красной Звезды.

Алеша не расспрашивал, почему вдруг пришел Леня, откуда узнал. Медаль на груди Лени и его форма говорили сами за себя. Они дружелюбно присматривались друг к другу, перебрасывались незначительными словами.