Юрий Селенский - Срочно меняется квартира

Собственно, был еще не тот час, в который пенсионеры засыпают в привычной надежде, что новый день принесет им нечто совершенно новое, а молодые стараются урвать побольше от дня уходящего. Это был тот час, когда в парках и скверах происходит передвижение неодушевленной садовой мебели. По утрам, кряхтя и чертыхаясь, пенсионеры возвращают тяжелые скамьи с чугунными львинообразными лапами на их штатные места. Молодые с наступлением темноты легко и спокойно переносят те же самые скамейки в непроходимые чащобы кустарников, если таковые, конечно, встречаются в чахлых очагах озеленения. Это затянувшееся встречное соревнование длится все лето на потеху дворникам и милиционерам, выступающим в роли общественных арбитров.

«Какого черта они утаскивают скамейки?» — вопрошает ветеран у партнера по домино, давно забывший резвые забавы молодости. Упыхавшись, пенсионеры здесь же садятся строчить не столь грамотный, сколь решительный опус в редакцию газеты, где излагают оригинальный проект врыто-вкопанной блок-скамьи на бетонных основах.

Читатель, очевидно, и сам не раз наблюдал подобное, но автор должен оговориться, что в городе, о котором идет речь, таких несуразностей не наблюдалось. Каждая скамья застыла навечно на своем месте подобно пирамиде Хеопса. Перетаскивать садовую мебель просто не было надобности. Муниципальные умы, создающие городской уют, понимали, что молодым надо шептать что-то на ухо любимой или той, которой надо внушить, что она любима. Что поделать, если все человечество подвержено этому тяжкому наследию прошлого? Поэтому в любом сквере, парке, на набережных было множество укромных уголков, беседок, скамеечек, аллеек, фонтанов, где можно было (стыдно признаться) и целоваться с девушкой. Нет, это были не те мрачные углы, где и днем ходи с оглядкой.

Все как-то очень мило и просто обстояло в этом городе, во всем ощущалась та всепроникающая мудрость и прозорливость, которые тем и хороши, что незаметны.

Отдадим должное и молодым — они не стояли на виду, сцепившись в мертвой хватке, как борцы на ковре, раздражая тем самым ханжей и стариков. Первые, как замечено, чаще всего раздражаются потому, что не имеют той, которую можно смело обнять, а вторые из-за опасения: обнимись покрепче, и что-то опасно хрустнет там, во глубине позвоночного хребта.

Таким образом, это был самый обычный час, который повторяется каждый вечер и каждый раз покидает нас, чтобы уже не повториться никогда. Именно в этот час Гордеев-Маржаретти дочитывал сочинения Власа Дорошевича и, похмыкав, заложил именно ту страницу, которая гласила следующее: «Скажите, велика ли разница между сыном и папашей? Между департаментом и гимназией? Между изучением наук и отбыванием канцелярских повинностей? У нас нет средней школы, у нас есть канцелярия, в которой маленькие чиновники отбывают восемь лет тяжелой, утомительной, скучной службы. Ходят они туда потому, что это необходимо: прослужишь восемь лет в гимназистах, дослужишься до студента. Точно так же, как папа, пробыв десять лет в коллежских секретарях, дослужился до надворного советника…»

— Клавдия! — позвал старый Роман свою супругу. — Иди-ка, я нашел нечто любопытное в словах фельетониста прошлого века. Действительно, как вспомнишь бывшую гимназию…

— Потом, потом, — отозвалась Клавдия Ивановна, — я теперь занята.

А занята она была тем, что, нацепив вторые очки, читала сочинения ребят в порядке содействия учительнице-соседке. Читала добросовестно, с прочно установившейся внимательностью педагога:

«Как я опять провел лето. Папа с мамой опять уехали на юг. А меня опять отправили к бабушке. Бабушка опять…» Привычно вычеркнув повторяющееся слово «опять», Клавдия Ивановна отвлеклась и подумала: «Бедные бабушки». Далее она узнала про отравленную жизнь внука: «Бабушка опять не разрешала мне залезать в сад к соседу, купаться в реке, ходить на скотомогильник, кататься на Витином велосипеде. Зато мальчишки научили меня ходить в лес за бутылками…»

Пребывая в святом неведении, откуда это в лесу берутся бутылки, она спросила у мужа:

— Рома, зачем дети собирают бутылки?

— Не зачем, а почем. По двенадцать копеек или по пятнадцать за бутылку, судя по ширине горлышка.

— Это я знаю. Но почему дети ходят в лес за бутылками? Мы, бывало, ходили туда за грибами.

— Подумаешь, — разъяснил старый Роман, — нынче не только в центре Бузулукского бора, но и на обоих полюсах планеты встретишь пустую бутылку.

— А… — догадалась Клавдия Ивановна, — но с этим необходимо бороться!

— Уже борются, — утешил ее супруг. — Обоснован проект, по которому пустая бутылка будет стоить дороже, чем наполненная. Тогда их не будут швырять и колотить где попало. «Если посуда не сдается, ее уничтожают!»

— С тобой трудно, Роман. Ты стал ворчун.

В этот вечерний час занят был чтением и Сева Булочка. Просматривая какой-то справочник, он удивился сообщению, что с января 1964 года содержание рубля составляет 0,987412 грамма чистого золота. «Немного, — подумал Сева. — А если бы рупь полегчал еще на тысячную долю? А разницу мне… Дурак! — самокритично придержал он взыгравшуюся фантазию, — купил бы ты «Ладу» и поехал знакомиться с Эдитой Пьехой! Максималисты мыслят только конкретно!»

В последнее время Сева все чаще просматривал в молодежной газете полосу «Куда пойти учиться». «Закончу операцию с Аншефом — и точка! Пора, мой друг, пора! Диплома в кадрах просят… Прибарахлюсь малость и начну мостить дорогу к всевышнему образованию, вот только что бы за специальность придумать?»

Автор бегло сообщит, что в этот же час чтением были заняты Наташа и Леня и тысячи других людей, населявших город, о котором идет речь, и даже мастер Аракчаев, смахивая слезу, читал письмо от друга: «Здорово, Максимыч! Приболел я здесь малость — с весны не отвечаю. А также все наши и живы, и здоровы, и дай бог так и далее, а только Павел Захарович не вырулил. Схоронили. Трех дней не дотянул до Международного дня женщин всех стран! Обернулся нам праздник поминками. Жаль Пашку, кабы не старая рана, врачи сказывают, тянул бы еще…»

Очень скучно смотреть на читающих людей. Они как бы переселяются в мир иной и живут там по иным законам. Поэтому мы вернемся в квартиру Дарьи, где никто в этот час не читал. Впрочем, Иван Иванович, вернувшись с кухни, увидел, как Бижу — эта лупоглазая тварь, развалясь на диване в фривольной позе, водит холодным, замшевым носом по его журналу «Здоровье» и возмутился:

— Брысь отсюда!

Бижу, возлежа все в той же позе, замурзилась и показала мелкие щучьи зубы. Это переполнило чашу терпения. Он брезгливо взял собаку за ошейник, но сейчас же с криком отбросил псину и сунул окровавленный палец в рот. Бижу взвизгнула, а Дарья возревела, как дьякон на клиросе. Впервые ее Бижу, ее радость и утеха, вслед за Иоаном цапнула за локоть и свою хозяйку.