Юрий Селенский - Срочно меняется квартира

Первым заметил это дед. Прекрасно понимая опасность, он очень тактично и вопреки воле бабушки, увел внучку в сферу иных интересов. Наташа стала хорошей гимнасткой, потом сносной горнолыжницей. Она увлекалась парусным спортом, стихами и их кустарным производством. Ее кидало то к парашюту, то к аквалангу, но все привязанности не стали страстью. Она прилично училась, хотя могла бы лучше.

Так или иначе, но в восемнадцать лет это была компанейская, веселая, добрая девушка, но без царя в голове. Прости, господь, это всем девам мира! Заведись с такого возраста «царь в голове» — плохо будет противоположному полу.

На третьем курсе мединститута Наташа заявила, что она ошиблась в выборе профессии. Дед мгновенно «посодействовал» стать ей штукатуром и даже снабдил рецептами цветной штукатурки. Бабка от этого свалилась в постель, а внучка в порядке протеста ушла в рабочее общежитие. По всей вероятности, жить там ей понравилось меньше, и она скорехонько вернулась обратно: домой и в институт.

После неудачной попытки найти себя в хореографии Наташа твердо решила, что она родилась поэтессой, и завалила очередной экзамен.

Собственно, как начинается заурядный поэт? Возьмет он сдуру и сочинит стишки ко Дню шахтеров. А его возьмут сдуру и напечатают. И поэт сейчас же несет поэму ко Дню артиллерии. Но в редакции ему заметят, что у гаубицы не дуло, а ствол и на стволе нет мушки — вот вам и обида ранимой душе.

Однако мы отвлеклись от развития сюжета, и пора вернуться на границу.

Граница была смята в полном смысле этого слова. Веселый ветер мотал ее, как стяг победы мира. Таракан безнаказанно разгуливал по контрольно-следовой полосе, пока не обнаглел окончательно и не был прихлопнут шлепанцем.

— Скажи мне об этом прозой, — просил молодой супруг.

— Нет, о любви можно говорить только стихами! Тем более что они уже приняты к печати, — не соглашалась вновь обретенная супруга.

— Как жалкий раб лежу у твоих ног, но от стихов я занемог, — настаивал он.

— Ты опять за свое? — уже более грозно вопросила она. — Вся редакция областной молодежной газеты признает мои стихи, а ты нет?

— Ну, валяй, читай! — вяло согласился он. И она прочла. И он стерпел.

— Ну как? — поинтересовалась.

— Сносно, — подбодрил он.

— Да! И только?

— А ты знаешь, что твой дед тоже сочиняет стихи?

— Дед? Ты что — того-с? Всю жизнь он мне отравлял своей назидательной фразой: «Если поэты и философы образуют толпу — плохо ее дело».

— И тем не менее на днях я сам нечаянно подслушал, как он напевал песню собственного сочинения.

— Если деда бросило в поэзию — это не к добру. И что же за песня?

Леня, подражая старому Роману, спел:

— Потрясающая чушь! — мгновенно отрецензировала произведение внучка. — Но это не он сочинил, а ты!

— Возможно, — согласился Леня, — поэтому я и не волоку в редакцию свой шедевр.

— Это что? Намек?

— Слушай, Ната, ты понимаешь, что от тебя больные разбегутся, если узнают, что ты пишешь стихи?

— От тебя скоро все твои любимые-подсудимые разбегутся, потому что ты — кишка!

Один мыслитель прошлого столетия скорбно заметил, что, соберись множество талантов в одном человеке, — ни один не произрастет. Разгорающийся спор был прерван появившейся на пороге бабушкой. Она заглядывала то по одну, то по другую половину занавески, перебрасывая ее через плечо, пока окончательно не запуталась. Сорвав наконец эту юбочную границу, она еле вымолвила:

— Наташа, Леня, дети мои! Я тоже была молодой и горячей, но… Господи, он с ума сошел!

— Бабулька, что с тобой?

— Прожить столько лет вместе, любить и верить. Ждать и надеяться, дожить до глубокой и почетной старости и подать на развод? Кощунство!

— Бабуля, какой развод? С кем?

— Дед подает на развод со мной…

— Узнаю дедулю, — воскликнула терапевтическая поэтесса. — Ап! Готовится новый аттракцион.

Потоптавшись у двери и послушав цыганские напевы Сарасате, Иван Иванович вдруг поймал себя на мысли простой и неожиданной: не само звучание губной гармошки или мелодия, исполняемая на ней, раздражали его, а фальшивые нотки, которые резали его благородный сверхслух.

Еще раз посмотрев на дверной номерок, сопоставив этажи и расположение квартир, он пришел к ясному, как летний день, выводу, что находится именно там, где лишь стена разделяет его с соседом по следующему подъезду.

«А что, если познакомиться, — подумал он. — По лбу ведь не ударят?» И он решительно, но осторожно надавил на пуговку звонка.

Небывалый слух сейчас же расшифровал ему все, что происходило за закрытой дверью. Он слышал, как была положена гармошка на стол, как тренькнули пружины старого дивана, как с чем-то возился сосед, а с чем — он не понял, как щелкнул выключатель в прихожей. И уже по шагам сообразил, что сосед надевал протез и что этот протез тихонько поскрипывает.

Два взгляда встретились у порога: первый — удивленный, второй — извинительный. В отличие от обычного ритуала знакомства гость, опережая хозяина, неожиданно для себя забормотал что-то очень путаное и закончил совсем уж не идущей к случаю фразой: «…а также тем более, что мне негде теперь переночевать».

Владимир Максимович ничего не понял, кроме смущения немолодого человека, и ответил любезно, без притворства и одобряюще:

— Я, так сказать, не понял вас? Да на пороге что за разговор. Вы заходите, присядьте и не спеша, с чувством, с толком. Авось, я и пойму вас. Это вы мне с какого же бока являетесь соседом?

— Это, пожалуй, скорее не сбоку, а изнутри.

Через минуту-другую все более или менее прояснилось. И Владимир Максимович добродушно подшучивал над Иваном Ивановичем:

— Ну и слава богу, коли так!

— Да, извините, я понимаю нелепость своего вторжения. Я, конечно, только на минуту заглянул, представиться… Рад был познакомиться с вами и так далее…

— Нет уж, ясная душа, коль пришел, будь другом, оставайся. Почаевничаем, покалякаем. Музыкант я, так сказать, кустарный, но перед вами стыдиться не стану — истинно люблю губные гармошки.

Сама по себе беседа двух весьма немолодых собеседников познавательного интереса не представляла, но Владимир Максимович не переставал удивляться слуху Ивана Ивановича и чаще обычного повторял свое обычное «так сказать».

— О, пришла! Пыхтит, это она сама себе молнии на сапогах расстегивает. Привыкла, чтобы я, стоя на коленях, с нее сапоги стаскивал.

Так или подобным образом Иван Иванович комментировал все, что происходило за стенкой. Владимир Максимович вслушивался внимательнейшим образом, но ничего не слышал и удивлялся.