Юрий Селенский - Срочно меняется квартира

Подарок он нес в гостиницу за пазухой, а мы с завистью припрыгивали за ним по морозу. Подарок мурзился и дышал в узкую грудь поэта.

В номере подарок обнюхал все, что можно было обнюхать, тявкнул по-собачьи и дружелюбно подмигнул нам. Поэт с горделивой улыбкой мыкался по всей гостинице и всем сообщал, что ему подарили голубого песца. Как все скептики, я сомневался: песец был не голубым, а белым с пятном на глазу и морковным хвостом, еще не успевшим свернуться в баранку.

— Наверное, это не песец, — молвил я, — а…

Поэт одарил меня ледяным презрительным взором и обругался ямбом… Пока мы спорили, как назвать подарок, песец куда-то исчез.

Вскоре пропажу принес за шиворот жилец из соседнего номера и строго сказал:

— Завел собаку — следи! А то она мне на простыню нагадила.

После множества пререканий решено было назвать подарок Ангиной.

— Это не она, а он, — взвился поэт, — она — собака, а он — песец.

Разногласия разрешил вернувшийся поздно вечером сосед, по номеру, рыбак из Ныды. Он бесцеремонно заглянул песцу в зубы, проверяя, нет ли прикуса, затем под хвост и заключил:

— Сучка. Вырастет — будет добрая лайка. Однако вы ее испортите. Зачем собаку в номер приперли? — Он взял Ангину за пушистую спину и понес на улицу. Ангина молчала — поэт взвыл. Рыбак посмотрел на свою огромную, как лопата, ладонь, протянул ее поэту и спросил:

— Этой рукой можно печатать на машинке?

— Нет, — ответил поэт, — каждый палец будет задевать две соседние клавиши.

— Точно, — согласился рыбак. — А ты по клавише двумя кулаками стучишь. И стучи, а собак не порть. Хорошая лайка — вещь ценная.

Очутившись на морозе, Ангина довольно фыркнула, отряхнулась, улеглась на снег, и хвост ее мгновенно свернулся так, что ему мог позавидовать любой крендель.

Засыпая, поэт вздрагивал, как лошадь, всей кожей и бормотал:

— Бедная, как она там на морозе? Кутеночек… — И неожиданно спросил: — Слушай, а почему она на простыню наделала?

— По привычке, — сонно ответил рыбак, — она хоть и маленький, но северный собак. Лайка снег искала — не нашла. А простыня белая. Понял?

Ночью мне снились московские ожиревшие собачонки, похожие на сардельки в ошейнике. Они ищут траву, кусты, песок, извечный зов природы манит их в чахлые скверы, а любящие хозяева тащат их за поводки на ковры, на паркет, на цветной линолеум.

Старенький автобус, раскачиваясь на ухабах, свернул на большак и покатил, как по рельсам. Пассажиры вздохнули и, повеселев, заговорили все разом.

— Ну, сороки, отживели! Застрекотали, — сказал кто-то сзади мрачным басом, — а на кочках молчали: боялись языки прикусить. Правду про вас говорят: три — базар, четыре — ярмарка.

— Сиди уж, — ответила за всех молодая колхозница, — хлебнул с утра, так сиди молча.

Бас расстегнул стеганку и, достав мятую пачку сигарет, начал набивать трубку.

— Вот еще, раскуривать здесь будешь.

— И буду!

— Не положено курить в автобусе.

— А чушек возить положено? — Под последним сиденьем автобуса лежал мешок с двумя поросятами. Бас потыкал сапогом в мешок, и поросята захрюкали.

Колхозница набросилась на обидчика, но дядя, обладавший завидным басом, спокойно сказал ей:

— Не прыгай, а то стрельнет: заряжено.

Колхозница подскочила: в углу на сиденье лежало ружье, на которое она уселась в спешке и толчее посадки.

Шофер оглянулся и притормозил:

— Э, охотник, нельзя возить оружие без чехла, тем более заряженное.

— Чего ей сделается? Такую миной противотанковой не сшевельнешь…

Пока доставали ружье, развязался мешок с поросятами. Один из них, наиболее шустрый, выскочил и бросился кому-то под ноги. Пока его ловили, уронили чей-то бидон.

Владелица поросят с трудом водворила порядок. Автобус тронулся, но здесь раздался такой визг, что все схватились за уши.

— Не иначе цопнул он твоего хрячка за бок, — озабоченно сказал бас и тоже полез под сиденье за своим мешком.

— Кто цопнул?

— Кто, кто! Тигра! Волки у меня в мешке, а ты им под нос свинину положила. — Охотник выволок здоровенный чувал. — Браток, притормози-ка, я лучше пехом пойду. Тута мне недалеко. С этими бабами морока одна ездить.

К удивлению всего автобуса, в мешке у охотника действительно что-то мурзилось и подвывало.

Я сошел вместе с басом. Он положил мешок на землю, раскурил наконец свою трубку, сердито сказал вдогонку автобусу:

— А то на нее пахнет! Мужика своего регулируй! А я на свои пью…

Шагов сто прошли молча. Потом охотник снял мешок с плеча.

— Тяжелые, холера их возьми.

— С чем у тебя мешок-то?

— С чем, с чем! С попугаями, что ль? Говорю, с волками. Чего уставился? Волк же — это самая доходная статья. А то я буду с сайгаком возиться. Там в промхоз на одни взятки не отработаешь. Я в прошлом годе десять шкур волчьих сдал — и гони пятьсот монет новыми.

Мне вспомнился плакат: «Охотник! Волк — бич животноводства». На плакате гусарского вида охотник палит в удирающего волка. Из стволов — огонь, а внизу — заманчивые слова: «За каждого уничтоженного хищника — премия 50 руб».

— Да, но десять волков тоже добыть нелегко?

— А то легко? Шастаешь, шастаешь по пескам-то, все кучугур, все бугры и логова излазаешь.

— И помногу стреляете?

— Ну, напасешься ли их, волков-то? Разводить надо. Выследишь выводок — половину сдашь, половину подкормишь, да и прешь на себе обратно в степь, для развода. Теперь, как это говорят: «Всякое производство требует воспроизводства». А как же? Зато заработок твердый, постоянный. А ты куда? Рыбарить, ишто ль?

— Да, хочу в озерах поудить.

— Зря.

— Почему?

— Обсохли все озера. Половодье-то нынче какое? Воды мало было. Не залило озера. Ты в Поганое ступай. Там хоть и воды лягушке по колено, но там уток наловишь. На прошлой неделе один такой же, как ты, городской, пришел, за час пяток уток домашних в мешок сложил — и айда!

— Чем же он ловил?

— А вот удочкой, вроде твоей: бамбук с катушкой. Ловкий, стервец. Грузок потяжельше приладил, как смыканет — за что попало уток таскал: какую за хвост, какую за крыло. Он же, якорек-то, не разбирает, во что вонзается.

— Но это бандитизм! Разбой!

— Разбой, да и с мясом! А ты пустой уйдешь. Ну, некогда мне с тобой. Валяй!

Взвалив мешок с волчатами, охотник вразвалку пошагал в степь, а я остался в раздумье.

Действительно, надежды на успех было мало. Здесь, в Аксарайских степях, мог надеяться на порядочную рыбалку только человек, отлично знающий повадки рыбы. Именно таким человеком я и считаю себя.

Как-то я набрел на озеро, где воды было так мало, что здоровенные лини и караси лежали на боку. Их можно было ловить шапкой, авоськой или просто руками. Твердо памятуя, что ни в одном законе или правиле рыболовства не сказано, что ловить рыбу в морях, океанах или отшнурованных водоемах с помощью рук и зубов категорически запрещается, я приступил к лову руками. Авоська — это орудие. А добыча рыбы с помощью незаконных орудий лова — преступление. А руки — это орудие законное. Вот я и ловил.