Юрий Селенский - Срочно меняется квартира

— Пойдем, Ваня, отдыхать. Сыграл, и будя — отдыхай, через три дня премьера. План горит, сборов нет, зарплату задерживают, а с премьерой, глядишь, и перебьемся лишний квартальчик…

— Я? На отдых? Пардон, адью! Уйду, и все. Уйду из театра, как зритель ушел — к телевизору!

— Дурак ты, Ваня, вытри краску с морды и иди спать.

Еще через полчаса Зрякин был на базаре, возле бочки, на которой было залеплено бумагой слово «квас» и мелом начертано — «пиво», и, все хуже владея собой, бубнил:

— Ты пригласил меня в приличный город? Правильно! Ты дал мне квартиру? Прекрасно! Но почему я живу в пятом ярусе, а она в бельэтаже? Ах, она заслуженная? Ну пусть она и служит…

В театре тем временем состоялось срочное совещание. Главреж — человек субтильный, издерганный репертуарными распрями на худсоветах, — топал остроносым замшелым копытцем и с раздражением повторял директору:

— Умоляю тебя, гони его! Гони. Хватит нянчиться…

Слесарь Лука, присутствовавший в кабинете на правах старейшего члена месткома, помалкивал и что-то осмысливал.

Директор то нервически катал в ладонях патрончик от валидола, то теребил свежую пачку афиш, то хватался за телефонную трубку и сейчас же бросал ее, будто она была раскалена.

Лука покашлял в сторону и, выбрав подходящую минуту, спросил главрежа:

— А в чем, собственно, кипяток? Ничего не случилось. Зацелуйский эти три дня не занят в спектаклях, четвертый день — наш день, потому как понедельник — выходной. Так? Я его увезу на рыбалку, он проветрится, проспится, отмякнет душой и во вторник пойдет в премьере. Оглохнете от аплодисментов, на бис пойдет. Так?

Режиссер высоко вскинул бывшие актерские брови и махнул рукой. Директор было насторожился, но тоже вяло отмахнулся:

— Не поможет: он меньше недели не пьет.

— Так уж четыре дня минуло, — возразил слесарь, — а остальные я на себя беру. Они, Зацелуйский, на природе очень отходчивы. Это я доподлинно затверждаю. Он мне сколько раз твердил: «Лука, на ландшафте не пью! Не пью, и все! Солнце, река, трава и тихо, тихо, как в детстве. Зачем же среди этого блаженства горькое социальное злозелье? Нет, я пью от бутафории, в среде искусственного света пыльной сцены, я от искусственного пью! А здесь, пардон, не проси — не буду!»

Вечером, садясь на речной трамвайчик, я наблюдал странную картинку: два старика спорили у трапа.

— Лука, еще одну и — ша!

— Ваня, ша — и ни одной!

— Да пойми ты, аспид, я на ландшафте не пью, впотребим по последней в пути, и кончен бал!

— Ваня, пойдем на нос, там ветерок…

— На нос я не пойду, я не выскочка, чтобы торчать на виду, пойдем на корму, там буфет…

— На корме гальюны, — урезонивал слесарь друга, — там воняет и тесно…

— Плевать на гальюны, — возражал Зрякин, — дело привычное, моя гримуборная третий год рядом с уборной, с дамской.

Вскоре Зацелуйский-Зрякин спал, положив голову на колени друга. А Лука жаловался мне:

— Вчера отопительную систему опробывал, три радиатора потекли, а я все бросил и еду. Человек не радиатор, верно? А какой человек? Большой актер! Выйдет к рампе, минут несколько помолчит, потом как скажет — зал молчит, подавлен зал! Ну что как пьет? Кто нынче не пьет-то? Главреж на последнем банкете до того упился, что пришел к заведующему сценой, встал на круг и просит: «Все, — говорит, — в глазах кругом идет — раскручивай меня в обратную сторону». Сами-то вы в театре бываете?

Я помялся — последний раз в театре я был года три назад, и то дальше буфета не дошел.

— Сами-то вы куда едете? — переспросил Лука, деликатно обходя один из острейших вопросов времени — отсутствие зрителя в провинциальных театрах.

— На Шамбайский плес.

— Это хорошо, — встрепенулся Лука, — это правильно. Мы тоже там сойдем. Место подходящее, главное — ни магазина, ни буфета нет поблизости и село на той стороне, а вплавь они не осилят…

Утро следующего дня я встретил в лучшей из компаний. Зрякин с похмелья молчал, сопел и пил Волгу. Лука, отдыхая от актерского красноречия, таскал одного за другим судаков-хлопунов, а я обдумывал, как сочинить очередную юмореску.

Полдень был еще лучше. Мы хлебали уху, сваренную заботливым Лукой, ели арбуз и мирно беседовали на темы искусства.

— Главное в нашем искусстве, — восклицал Зрякин без обычного пафоса, — подсечь! Подсек — сидит, любую рыбу тащи спокойно…

Вечером, перед закатом, наползли какие-то фиолетовые тучи, и небо стало похожим на задник в театральных декорациях. С тучами пришла беда. Мы с Лукой ушли на часок поблеснить окуней и оставили Зрякина одного. Вернувшись, не узнали актера. Он ползал вокруг костра на четвереньках и сбивчиво выкрикивал отрывки из ролей, когда-то сыгранных им:

— И дальнейшее наше существование неопределенно и необеспечено… — Ехать бы нам? Уже немного осталось. От кого это селедкой пахнет?.. — Молилась ли ты на ночь, Дездемона?.. — Как же это ты, брат Аркадий, в дорогу без денег и без табака собрался?

…Рядом валялась пустая чекушка и две бутылки из-под портвейна.

— Все, — мрачно вздохнул Лука, — не углядели. Нажрался. Эх, Иван Саватеевич, подвел ты меня в лице месткома и от себя лично!

Слесарь грубо толкнул Зрякина в бок и сказал:

— Вон фуфайка. Спи, дурак! Испортил песню.

— Ты бить кота по пузу мокрым полотенцем не моги, — захихикал актер.

Потом Зрякин схватил меня за штанину. Более пьяных глаз я не видел, они излучали какое-то сатанинское веселье:

— Имею к вам, как к зрителю, вопрос.

— Вам лучше поспать, — ответил я вежливо, в душе ужасно огорчившись за Луку.

— Я, пардон, посплю, посплю… — Зрякин послушно ткнулся носом в песок и сейчас же захрапел.

Лука, огорченный и молчаливый, пошел к берегу сматывать удочки. Я тоже. Минут через пять за нашими спинами раздалась звонкая и веселая трель соловья. Мы оглянулись. Сияющий Зрякин раскланивался и протягивал к нам руки. Совершенно трезвые глаза его светились простотой, весельем и стариковским добродушием.

Лука опешил:

— Ваня, ты трезвый?

— День на день не приходится, — улыбнулся Зрякин. — Случается, и тверезвый домой вернешься.

Лука недоверчиво переспросил:

— Ты ведь только сейчас, того-с…

— Фу, пустяки какие, что я, не актер, что ли?

На берегу Черного моря мне довелось прожить ровно год. Год — именно тот отрезок времени, который стоит прожить на одном месте. В течение его вы увидите все — весну и осень, лето и зиму… Что же еще? На следующий год все начнет повторяться в извечной последовательности.

Я знал одного старого капитана, он плавал еще на парусных судах. На вопрос, сколько ему лет, он отвечал: «Точно не помню, но восходов триста наберется…» Капитан был с причудами и очень нравился мальчишкам. Мы с восторгом хватались за карандаши и мгновенно соображали, что по данной мере времени капитану не исполнилось и года. Помучив нас немного, старик добавлял: «Да, да, восходов триста наберется. Не меньше! — подтверждал он сердито, — триста раз я пялил глаза, восхищаясь восходом светила у экватора! Вы, милое дурачье, будете завидовать мне всю жизнь? Не стоит — я потерял триста восходов у себя на родине. Когда просохнут ваши сопливые носы, вы поймете тяжесть подобной утраты…»