Анатолий Полянский - Село милосердия

Повидав на своем веку много горя и страданий, Горунович тем не менее в свои тридцать семь лет не огрубела, остро переживала чужую беду и по-бабьи жалела людей. Только профессиональная выдержка, выработанная годами и жизненным опытом, заставляла ее быть сдержанной, что нередко воспринималось окружающими как черствость.

Когда Билык в полдень пришел в медпункт, Евдокия Степановна уже готовилась к выходу. Она собрала бинты, разрезала на полосы всю имеющуюся в наличии марлю, комплектовала походные аптечки.

— Яс вами пойду, — сказал Билык.

— Пока повременим, Лаврентий Гаврилович, — отозвалась Горунович. — Там еще стреляют. Девчата побоятся.

— А санитарки на фронте? Они из другого теста сделаны?

— Так они ж на передовой…

— И у нас теперь самая что ни на есть передовая, — сухо сказал он. — Враг пришел к нам в дом… Собирайте народ. Уверен, никто не откажется.

И Горунович, отбросив сомнения, побежала по хатам. Билык как в воду глядел: девчата, ее сандружинницы, откликнулись немедленно. Софья Батюк, степенная властная чернобровая красавица, знавшая себе цену, строго сказала:

— За мной не заржавеет. Я враз. Остальных скликайте, Степановна.

А тезка ее Софья Дворник, пообещав прибыть к месту сбора через час, добавила, озорно сверкнув глазами:

— Когда будем молодых хлопчиков бинтовать, так мне чтоб самого гарного отдали…

Она была веселой, жизнерадостной, бойкой на язык толстушкой. На зависть подружкам носила красивые подаренные матерью позолоченные сережки. Та за последний год, получив в звене высокий урожай свеклы, хорошо заработала. Вот и решила порадовать любимую дочку. Будучи на совещании в области, купила ей сережки, каких в селе не было ни у кого.

Услышав слова Софьи Дворник, строгая Лида Пащенко, тряхнув пышными белокурыми волосами, гневно прикрикнула:

— Голодной куме хлеб на уме. Про что думаешь? Нашла время шуры-муры заводить!

— Смех делу не помеха, — обиделась Софья.

— Хватит браниться, девчата, — остановила их Горунович. — Разбирайте поскорее медикаменты и перевязочные средства. Там нас, может, ждут не дождутся, а вы по-пустому сцепились. Приспело время мою науку на практике применить…

Уже за околицей сандружинниц нагнала Ирина Расич. Соседи звали ее Расичкой, добавляя при этом: «Та, что в куркульской хате живет…» Маленького росточка, тонкая, она

смотрелась подростком, хотя на самом деле была значительно старше многих своих подруг. Ирина давно вышла замуж, успела родить и похоронить ребенка. Муж ее был единственным в Кучакове сапожником, ценнейшим для села специалистом. У него шили выходную обувь для деревенских праздников, а в таких случаях даже прижимистые мужики не скупятся; о бабах и говорить нечего. Сапожник был человек состоятельный, построил возле сельмага в самом центре села просторную хату, которую сразу окрестили куркульской, и привел сюда молодую жену. Только недолгим было их счастье. Уже в июне Расича призвали в армию… Ирина одна из первых в Кучакове получила похоронку.

На окраине Артемовки вновь прибывшие встретили Варвару Соляник.

— Ой девоньки, что творится, — заголосила она. — Раненые по всему полю раскиданы. Иные так ослабли, что голоса не подают…

Варвару окружили, начали тормошить, расспрашивать, но Горунович решительно вмешалась.

— Кончайте болтать! — сказала властно. — Раскудахтались. Тут не посиделки. Раненых ищите под каждым кустом, за каждой кочкой. Укладывайте на шинели и волоком… Сейчас укажу, куда сносить.

Фельдшерицу окликнула Ульяна Хобта:

— Тут один дюже тяжелый, Евдокия Степановна. Боимся подступиться…

При виде красноармейца с ранением в челюсть Горунович стало не по себе. С таким она прежде не встречалась. Однако виду не подала. Если заметят, что фельдшер дрогнула, что спрашивать с девчат? Привычно раскрыв санитарную сумку, она начала обрабатывать рану.

— Слышь, Степановна? На том конце поля наши хлопцы, пленные солдаты, убитых собирают…

— Сама видела? — всполошилась Горунович.

— Сама… Хлопчики все оборванные, смотреть страшно! Одних к силосной яме тянут. Там, видать, мертвых складывают; остальных волокут в колхозный сарай…

— И сколько их там, пленных наших?

— Небогато, десятка два. А возле них — немцы с автоматами. Подгоняют, в спины дулом тычут да ругаются…

Горунович задумалась. Ярко-синие глаза ее потускнели. На душе стало тревожно. По всему видно, фашисты распорядились очистить поле от раненых и убитых. В первую очередь выносят, конечно, своих… Но кто знает, как они отнесутся к тому, что на помощь красноармейцам пришли сельчане. Их никто не звал, и это может немцам не понравиться. Вдруг явятся сюда… Она боялась даже подумать о том, что может случиться. Девчата ведь пошли по ее да еще Лаврентия Гавриловича зову…

Горунович вдруг отчетливо поняла, какую страшную взвалила на себя ответственность. А вправе ли была это делать? Скажи она сейчас, что надо уходить, — через минуту здесь никого не будет. Но как бросить людей, нуждающихся в помощи?

Перепуганные девчата окружили ее. Они притихли, ждали, что скажет Горунович. Но тут неожиданно резко заговорила Ольга Комащенко:

— Мы тут по доброй воле. Или не так, девчата? Будем продолжать.

И девчата, словно до сих пор им не хватало уверенности, загалдели:

— Нам ли пугаться?

— Что они, те немцы, с нами сделают?

— Разве ж мы не дома!..

Горунович изумленно глядела на своих всегда послушных подопечных.

— Тихо, девчата, — остановила она их. — Вы… — голос предательски дрогнул. — Вот что я вам скажу: немцы нас тоже давно увидели. Раз до сих пор не явились, значит, вроде признали и нас могильщиками. Давайте работать. Работа любой страх одолеет!

Быстро наступал вечер. Сумерки окутывали поле, постепенно скрывая следы войны. Потонули в темноте воронки. Изрытая снарядами дорога вытянулась в ровную ленту, и было уже не разглядеть по сторонам ни изуродованных машин, ни разбитых пушек. Душная, сырая, пропитанная запахами пороха и крови ночь опустилась на землю.

Горунович подошла к Билыку.

— Мы, наверное, тут останемся, Лаврентий Гаврилович. Как-нибудь до рассвета перекантуемся. Рискованно ходить туда-сюда. А вы поспешайте домой, с утра пораньше надо людей поднимать да раненых забирать отсюда.

— Согласен, Евдокия Степановна. В Артемовке не разместишься, а у нас все-таки без малого двести дворов… Ты только, голубушка, девчат береги. Дежурную на ночь оставь. От фашистов добра не жди, — сказал Билык на прощание.

— Знаю, — так же тихо, чтобы никто не услышал, отозвалась она. — Но сами ж говорили: мобилизованные мы теперь, хоть и у себя дома…

Пока Билык добирался до Кулакова, время перевалило за полночь. До рассвета оставалось четыре часа, можно бы и вздремнуть. Но сон не шел. Одолеваемый тревожными мыслями, Лаврентий Гаврилович ворочался с боку на бок. «Как жить дальше? — думал он. — Красная Армия, конечно, вернется, только когда? Возможно, пройдут недели, месяцы, и немыслимо все это время сидеть, сложа руки, в ожидании, пока кто-то ценой своей жизни добудет победу над врагом…»