Матвей Осодоев - Зов

«Дочь моя! Коль не пожелала себя переломить, потянулась сердцем к Дугару, то не теряй его тогда и живи с ним большой любовью. Это тебе мое отцовское слово. Счастье девушек всегда на чужбине. Мать не против.

«Твой! — Халзан с презрением плечами передернул. — Даже белогрудую сучку увезли, а ее, дочь, бросили… Вот народ, вот перекати-поле!»

Выключил он свет, плотно затворил дверь — пошел к себе. Разбудил жену:

— Удрали… паразиты!

— Кто? — непонимающе — со сна — таращила та глаза.

— Митрохины.

— Неужто?.. Днем к ним машина приезжала…

— Две.

— За хряком, думала. Она, Митрошиха, неделю назад говорила: продаем… Что — совсем пусто?

— Только вещи Маргу.

— И эта, погоди, уедет, — зевая, промолвила Мани. — Скажется порода. Сколько таких…

Халзан метался по комнате — никак успокоиться не мог:

— Даже с нами, с соседями, не простились… а? А если наш Дугар женится на Маргу, она его тоже куда-нибудь заманит… Скитаться будут!

— Ложись, отец. Уехали — и уехали! Они как цыгане, у них свое, а нам завтра работать…

— Ты спи, а я в Халюту.

— Это зачем?

— Николай с колхозом не рассчитался, по закону не уволился — надобно председателю доложить. Чего доброго, Мэтэп Урбанович нас еще обвинит: жили, мол, по соседству, а знать не дали, укрыли… Старший скотник, а молодняк свой никому не сдал! Это как? А вдруг большая недостача? Ищи ветра в поле, да? Нельзя, придется к председателю, сейчас же…

Он опять выскочил наружу, поймал на лужке своего стреноженного коня, заседлал его… Когда рысил в Халюту, надеялся повстречать Дугара и Маргу, но их, несмотря на поздний час, не было на дороге: или оставались еще на танцульках, или проводили время где-нибудь — вдали от чужих глаз — вдвоем. Дело молодое, юность раз и жизни, известно, бывает.

В председательском доме света уже не было. Перегнувшись с седла, Халзан постучал в окно… И, ничего не расслышав в ответ, постучал сильнее — так, что стекло жалобно задребезжало.

Мэтэп Урбанович вышел на крыльцо, сердито и вместе с тем опасливо спросил:

— В чем дело?

Узнал Халзана — и поторопил:

— Стряслось чего — говори!

И если там, дома, в разговоре с женой Халзан почти не заикался — тут никак не мог самый первый слог выжать из себя:

— У-у… уд-д… у-у…

— Да не спеши ты, — прикрикнул в нетерпении председатель.

— У-удрал… насовсем уехал!

— Кто?

— Митрохин Николай… с семьей.

— Что ты?!

— На машинах, со всем скарбом.

— Да кто же его отпускал! — Мэтэп Урбанович в досаде ногой притопнул. — На нем же целый гурт…

— Ну! — Халзан кивнул; так и оставался он в седле. — Чего ему… отряхнулся и поехал. А скотина пропадай! Сколько волка…

— Ладно тебе, — отрезал председатель. — То слова не дождешься, то сразу выступать начинаешь… Поутру приеду к вам на летник — разберемся. Насильно человека на месте не удержишь. Нет таких прав.

— А бросать безнадзорно молодняк, не предупредив, — право есть? Нянчились с ним… Своих зато не всегда замечаем.

— Хватит, Халзан, — примирительно проговорил председатель. — Утро вечера мудренее… Пригляди там пока за бычками. Поезжай! — И, уже скрываясь в дверях, закончил:

— Тебя-то я никогда не обижал… правильно?

«А за что меня обижать-то, — усмехаясь, думал Халзан, не торопя конька: тот сам бежал домой резво. — Митрохин смотался, я с летника уйду — кто останется? Снова переселенца посадите? А надолго ли? Им всем обязательно заработать дай, а мы, свои, с заработком, без заработка ли — на родной земле, для нее стараемся. И обидишь меня — вытерплю, переживу. А чужой не станет терпеть. В морду плюнет — и уедет… Вот и заигрываете вы с ними…»

И про сына думал? «Чего ж, сынок, если люба тебе Маргу — мы с матерью перечить не будем. Девка скромная, грамотная и черной работенки не боится. Как приехала, все время, считай, коров за мать доила… И в одежде аккуратная, и лицом видная, покраше других… бери ее, пусть по-твоему делается! За отца она не ответчик. Хотя, конечно, упрекнут, найдутся такие, меня — за худого свата, тебя — за худого тестя. Переживем, сынок!»

Въезжая в Тагархай, он вдруг увидел свет в окнах митрохинской избы. «Иль я давеча не выключил, забыл?» — обеспокоился Халзан. И направил жеребчика к митрохинскому (уже бывшему митрохинскому!) подворью. Однако, не доезжая до него, остановился… В желтом оконном прямоугольнике различил он стоявших в обнимку Дугара и Маргу. Но тут же фигуры отдалились в глубь комнаты — и погас свет.

«Это их дом теперь», — сказал себе Халзан, испытывая сложное и неясное чувство: радости за сына и боязни за него…

В полдень, когда Ермоон пришел из кузни перекусить, сидел за столом, — где-то близко прогремел оглушительный выстрел.

Кто бы мог это? И что за стрельба средь ясного дня, в улусе? Мальчишки балуются?

Ермоон, отложив ложку, выглянул в окно, однако ничего не увидел — и вышел на крыльцо.

В этот самый момент из-за угла вывернулся с двухстволкой в руках Баша Манхаев и, заметив Ермоона, крикнул во всю глотку:

— Иди, забирай чушку!

— Какую?

— Свою! На моем огороде. — Лицо у Баши было свирепым. — Да поживей… А то не успеешь прирезать, мясо испортится.

— Что случилось-то?

У Баши в голосе злорадство:

— Сначала дочь твоя повадилась в мой огород, а теперь чушку туда пустил!

— Зря не болтай, Баша, — сурово заметил Ермоон, сходя с крыльца. — И ружье на меня не наставляй… Опусти стволы, говорю!

— Перестреляю… так вашу…

Баша, круто повернувшись, держа ружье, как солдат в атакующей цепи, на изготовку — пошел от калитки, бросил уже издали:

— Она в углу, где крапива!

В указанном Башой месте Ермоон увидел свою — уже почти бездыханную — свиноматку, у которой ружейным выстрелом была раздроблена спина, ближе к шее… Стрелял Баша в упор!

Ермоон быстренько сбегал за ножом — перерезал свинье горло; затем оттащил ее из крапивы на травяной лужок, где почище было.

Потом уж стал изучать, смотреть, что же могло произойти тут…

Оказались сломанными две нижние толстенные жердины в загородке, отделявшей участок Манхаевых от его, Ермоона, усадьбы. Да так сломаны — вдребезги! Будто кто топором их крушил, щепки по сторонам летели… Только взбесившемуся стаду диких кабанов под силу такое, а не одной — с мирным характером — молодой чушке. Но кому теперь что докажешь? Да и зачем? А помимо всего картофельные грядки на огороде Манхаевых действительно были во многих местах изрыты ямами, валялись тут и там вырванные кустики ботвы. Свинья, конечно, «поработала» здесь!

Ермоон, сплюнув сердито, рывком поднял за передние и задние ноги тушу свиноматки, взвалил ее себе на плечи, стараясь не выпачкаться кровью, — и зашагал с ношей этой к себе-во двор…