Матвей Осодоев - Зов

Эрбэд Хунданович, отложив газету, пожал плечами.

— Недоволен? — В голосе у председателя пробилось раздражение. — Не научишься никак радоваться… Я к тебе с приятным — и как лбом о заслонку! Возраст мой хоть уважай…

— Что вам ответить, Мэтэп Урбанович? Было б чему радоваться… Показуха ведь.

— Э-э, комиссар, — председатель погрозил пальцем, — не подтасовывай! Так далеко зайти можно… Показуха — это когда дела, результата нет. А у нас он, результат, налицо! Комбайны готовы, хоть завтра в поле… Заслуженно и хвалят. А что… это самое… кое-что опущено в статье…

— Главное опущено. Впереди мы за счет наемных, из города людей… А здесь, — Эрбэд Хунданович ткнул пальцем в газету, — в статейке этой к тому же подчеркнуто: «своими силами… ремонтную бригаду составляли молодью механизаторы…» И пуще того…

— Ладно, не переговоришь же тебя! — Мэтэп Урбанович с силой потер ладонью надбровья, и Эрбэд Хунданович невольно обратил внимание на то, какое у председателя усталое и обрюзгшее лицо.

Они помолчали. Мэтэп Урбанович, покопавшись в бумагах на столе — так, наверно, для видимости только, — сказал:

— Давай, дорогой Эрбэд, не будем хоть напоследок портить друг другу настроение. Ты скоро уедешь учиться, а мне тут по-прежнему… загибаться! И чего не бывает: отучишься — и, действительно, пришлют тебя в Халюту председателем. Или в райком посадят, в один из ответственных кабинетов. Вот тогда исправишь и по-своему повернешь, как хотелось бы тебе… А пока потерпи. Потерпи, дорогой!

Снова помолчали, и снова молчание нарушил Мэтэп Урбанович:

— Чего новенького?

— Деда Зуру уговорил…

— Это на что? На молодухе жениться?

— Да чтоб временно, до осени, принял гурт молодняка, брошенный Митрохиным. Лето же… чего не попасти! А Дом культуры без него не убежит.

— И согласился дедок?

— Да. Внук, дескать, из города на каникулы приедет — вместе с ним…

— А эта… дочь Митрохина?

— Маргу, — подсказал Эрбэд Хунданович. — Оформлена на должность библиотекаря. Вместе с Дулан теперь она. Обе одинаково боевые, толковые. И к свадьбе дело идет у Маргу. С сыном Халзана, Дугаром. Не будет пустовать тагархайский дом!

— Библиотекарем, — усмехнулся Мэтэп Урбанович, — в доярки бы, а? И пусть живут в том доме за милую душу…

— Знающий библиотекарь нужен селу не меньше доярки, Мэтэп Урбанович.

— Селу, а не колхозу!

— А как разделить их, село и колхоз? Кстати, из райпотребсоюза звонили: поступило пианино для детсада…

— Вот, видишь! Теперь ты не думаешь обо мне, как об отсталом… как о консерваторе? — председатель показал в улыбке золотые коронки зубов. — Сказал — и сделано.

В этот момент приоткрылась дверь, стеснительно замерла на пороге тетушка Шабшар. Мэтэп Урбанович встал из-за стола и пошел ей навстречу, приветливо проводил до стула. И лишь давно знавший председателя человек мог бы заметить, что при ласковой, радушной улыбке глаза Мэтэпа Урбановича сделались тяжелыми: не очень-то, значит, был он доволен появлением в кабинете старой доярки.

— Как делишки, Шабшар, как здоровье?

— Спасибо, — ответила тетушка Шабшар. — Какое теперь здоровье… видимость одна.

— А молодым не уступаешь. Благодарность тебе от правления за это. Вот и секретарь парткома меня поддерживает — благодарит за отличный труд… Верно, Эрбэд Хунданович?

— Еще раз спасибо вам. Пока силы есть — стараться будем. — Тетушка Шабшар запнулась на миг — и выпалила безо всякого перехода: — Но с квартирой как? Я опять на счет квартиры, Мэтэп Урбанович.

— О-хо-хо, — председатель качал головой.

— Дом наш разваливается, а еще невестку приняли: мой Болот, знаете ведь, женился, — говорила меж тем тетушка Шабшар. — Она, не вам рассказывать, тоже доярка, сын на тракторе, я тридцать лет возле коров…

— Да-да-да, — кивал председатель, — все так, Шабшар можешь не объяснять. Семья ваша — всем другим пример. Но… — Мэтэп Урбанович, покосившись на Эрбэда Хундановича, прижал руку к сердцу, — пойми меня, Шабшар… Хоть убей — не могу сейчас. Для переселенцев жилье. Пофамильно распределено… Как-нибудь обойдетесь, перетерпи те. А потом уж…

— Вы же обещали!

— Я и не отказываюсь, Шабшар.

— А не даете!

— Не могу.

— А мне, что ж, вот этими руками… — И тетушка Шабшар протянула к председателю свои загрубевшие, с распухшими суставами пальцы, — этими корявыми руками дом строить? Муженек-то мой себе вечный дом построил, в земле он… от военных ран помер. А я не заслужила внимания?

Она раскрыла хозяйственную сумку, что держала все время на коленях, вытащила оттуда ворох почетных грамот — и положила их на председательский стол:

— Тогда забирайте и это. На бумаге красивые слова, а в жизни?..

И, горько взглянув на председателя и секретаря парткома, быстро вышла из кабинета…

У Мэтэпа Урбановича глаза изумленно застыли, он не сразу пришел в себя и, с какой-то опаской посмотрев на брошенные тетушкой Шабшар наградные листы, расцвеченные красными и «под золото» буквами — неуверенно сказал Эрбэду Хундановичу:

— Ну люди!.. У нее старые руки, а у сына с невесткой?.. Вот что, скажи на милость, делать с ней?!

— Скажу… в последний раз, — Эрбэд Хунданович смотрел мимо, в окно; голос у него подрагивал: — Мне, как секретарю парткома, стыдно за все это… Шабшар права. Обещали — надо выполнять. И другое… Эта история некрасива уже тем, что вы вольно-невольно дали повод для ненужных пересудов, конфликтов, кривотолков. Люди еще не приехали к нам, а какое к ним может быть отношение у местных? У той же Шабшар, сына ее, невестки… прочих? Занимают, мол, те дома, которые были обещаны нашим передовикам, молодым семьям. Или нельзя было разумно, мудро разрешить этот вопрос? Или…

Приоткрыв дверь, заглянул в кабинет Баша Манхаев:

— Чего тебе? — сердито крикнул Мэтэп Урбанович.

— Я… это самое…

— Короче!

— Я, Мэтэп Урбанович, с заявлением…

— Каким еще заявлением? Входи!

Баша помялся, переступая с ноги на ногу; в глазах его была незнакомая председателю и Эрбэду Хундановичу тоска. Выдавил он из себя:

— Сын из дома ушел.

И толстые щеки его задергались, он плотно сжал губы и замолчал.

— Чего хочешь?

Баша положил на краешек стола сложенный вчетверо листок:

— Я тут написал… Грех вышел… по дурости. Я Ермоону за убитую чушку двух поросят готов отдать.

— С этим не ко мне… в сельсовет, к Чулуну, иди.

— А сын?

— Это ваше семейное дело.

— Простите, Баша-ахай, — подал голос Эрбэд Хунданович, — но, вероятно, вам следовало бы попытаться понять своего сына. У него большое, светлое чувство к Дулан, любовь…

Баша, скривившись, отрезал:

— У тебя сын в лета войдет — вот тогда понимай… А тут, у меня, будет как я хочу!