Борис Романов - «Пане-лоцмане» и другие рассказы

Папа-Петя лежал на койке лицом к стене.

— Ну, что происходит?

Он кое-как поднялся и обратил на меня нездешние глаза.

— Ну?

— Ладно, Степаныч, не надо нукать, вы меня не запрягали. Не могу я сегодня с вами беседовать…

— Так. А сын где?

Папа-Петя безмолвствовал.

— Сын где, спрашиваю?

— Вы об этом у Иванов с Петюлем поинтересуйтесь.

— Ну что же, придется!

Я вспомнил, что последние два дня третий Иван действительно под ноги мне не попадался.

Обоих Иванов не было на борту, но поскольку по машине дежурил второй механик, извлечь на ковер Петю-Петюля удалось почти моментально.

Петюль долго маялся, вздыхал, рассматривал потолочные светильники и, наконец, оглядевшись по сторонам, спросил шепотом:

— А вы слово дадите, что об этом никому?

— Даже прокурору?

— Ага!

— Тогда даю.

Петюль еще раз оглянулся, потрогал, закрыта ли дверь, и нагнулся ко мне:

— Мы постановили: папу-Петю материнства лишить? И забрали Ванечку.

— Что такое?! Это же не игрушка, а ребенок!

— Потому и постановили. А то что же, — заторопился Петюль, — он шабашку сшибает, сын в загоне, судно побоку, мы… — Петюль блеснул очами, — мы для него пустое место!

— Он же отец! Вы гляньте, как он…

— Страдает? Ну и пусть страдает! — высвистнул Петюль, потом подумал немного и добавил с печалью: — Страдание очищает…

— Так. Где и с кем находится ребенок?

— Просто Иван мать привез пожить, пока в ремонте. Она и приглядывает… Ну и мы по очереди ходим, Иван Больший даже занятия пропустил.

— А он что?

— А что он? В лимонаде купается, на шоколаде спит… — ответил Петюль и вздохнул.

Все стало на свои места.

Еще дня три папа-Петя выдерживался на коротком буксире, но когда за ужином он пригрозил, что кого-нибудь сегодня гаечным ключом уговорит, решено было допустить его к сыну…

Хотя на именинах у них я так и не побывал, знаю, что папа-Петя другой мамы третьему Ивану не нашел. Работает он на берегу, мастером трудового обучения в строительном ГПТУ, так что, если у вас в новой квартире все наперекосяк, знайте, что работали у вас не его ученики. Иван третий кончает начальную, школу, пишет аккуратно, как Иван Больший, старается, словно просто Иван, говорит звонко, складно, — весь в Петюля.

Сам Петюль пошел в гору. Нашего второго механика назначили стармехом на хорошее судно, он и предложил Петюлю вместе в море идти от греха подальше. Петюль отказался. Механик попереживал, поприкидывал и предложил Петюлю должность старшего моториста. Петюль согласился. Теперь он уже старший механик.

По утрам в восемь двадцать к остановке троллейбуса у драмтеатра приходит дяхан в шляпе, теплых ботинках, при портфеле, с именной монограммой. По татуировке на правой руке вы узнаете в нем Ивана Большего.

Ну и, наконец, вы сами видели у меня в каюте кубок южных морей и ключ от экватора. Ювелирно сделаны, правда? Их выточил в рейсе просто Иван.

1972

Рита Князькова не появлялась наверху от самого Измаила, и потому матросы, спешившие под полубак, замерли все разом, увидев ее, закутанную в полушубок и в небывалом сопровождении: Риту тащил под локоть сам капитан.

Стояло туманное холодное утро, мокрая палуба елозила под ногами, и матросы, вжимая в железо подошвы, задрали подбородки, наблюдая, как управляется с буфетчицей Николай Павлович. В бортовом проходе было тесно для этой пары, и выручала их только нейлоновая капитанская куртка: стеганая ткань со свистом скользила по фальшборту.

Капитан прислонил Риту к углу надстройки, глянул вниз круглыми глазами, и толстые усы его запрыгали:

— Вы что, орлы, всё на разминке! Живую буфетчицу впервые видите? Боцман их ждет, а они… А ну!

Приказ достал матросов в спину, они повернулись к баку сразу после первых капитанских слов: кому же охота попадать под крутую руку хотя бы и отца родного!

Капитан пятерней придержал падавшую на него Риту, потом взял ее под мышки, проволок до лебедочной площадки.

— Ну вот, здесь, на ветерке, и посидишь. Дыши как следует, куда голову прячешь? И учти, у меня ни одна девка дурака не валяла! Какая еще тебе качка? Нет качки. И не гляди на горизонт, на море гляди и с ним соревнуйся: кто кого! Понятно?

Рита смотрела на него такими порожними глазами, что Николай Павлович наклонился и зашептал ей в лицо:

— Ты меня не позорь, Маргарита! Ты сама посуди, разве можно капитану судовых девок под ручку таскать? Посиди часок, пока солнце туман не разогнало, чаю с черным сухарем да с сольцой выпей — и работать! И никаких чтобы голодовок! Туда же, укачиваться… Сиди! Сиди.

Николай Павлович похлопал Риту по спине, выпрямился:

— Смотри у меня!..

Затих за углом надстройки шелест нейлона. Рита осталась одна и услышала, как до дурноты монотонно стучит судовая машина, и так же монотонно всплескивают волны, и в такт им зябнущие под полушубком плечи приваливает то к железным прутьям ограждения, то на другую сторону, к металлической коробке с рычажками, и эти отростки парохода не дают ей падать, заваливаться назад и набок, озноб проходит, и при каждом наклоне слышно, как сминается, пружинит мех полушубка, доносится запах овчины, расслабляющий запах детства, и глаза закрываются сами собой, но ведь она не спит, потому что слышит свое тело, измученное трехдневной голодовкой, — и тогда Рита с ужасом чувствует, как сжимается в ней желудок и стягиваются какие-то петли, и пухлый противный комок подкатывается к горлу, и приходится, чтобы не умереть, открывать глаза.

А в глазах — все то же туманное море, но туман уже отодвинулся к горизонту, и потому не так страшно, не так неожиданно выкатываются из-под него волны, и потому, конечно, на мостике выключили раздиравшие воздух туманные гудки. Впрочем, кажется, это было раньше, еще до того, как Николай Павлович зашел к ней в каюту. Да, раньше, она успела даже подумать: «Слава богу, выключили!», потому что рвущийся через каждые две минуты звук больно дергал волосы на затылке; она все хотела перевернуться на спину и втиснуть затылок в подушку, но не хватало сил, а может быть, тело само берегло вековечную женскую позу — лицом безутешным в ладони, с опавшими плечами и сдавленной грудью.

На спине лежа, иногда, бывает, плачут, но рыдают лишь лицом вниз, а Рита именно рыдала, не осознавая, что слезы давно кончились, как не было уже ни слюны, ни желчи, чтобы хоть чем-то помочь тому, что рвалось из нее наружу. Ох, тяжело доставалось ей море!

Разве таким оно было, когда ехали всем экипажем на приемку в Измаил, и задержались из-за билетов в Одессе, и загорали вдалеке от порта: оказалось, было такое место, где жили знакомые ребятам люди и где пляж был не очень — но зато море! Рита никогда не видела такой счастливой воды. Это было совсем не то море, которое мерещилось, когда она, не поступив в институт, с дрожью в сердце ожидала визы на кухне в торгмортрансовской столовой.