Борис Романов - «Пане-лоцмане» и другие рассказы

Тебеньков за всю швартовку не проронил ни слова, кроме необходимых команд. Безропотно подписывая ему и буксирам кучу квитанций к оплате, Семен Степаныч не удержался:

— Пайлот, теперь все позади… Будьте столь любезны… признайтесь по чести, я ведь сам слышал: булькало!

— По чести?!! — воскликнул Гаврила Тебеньков, горой нависая над капитаном Зерновым. — По чести дело делают, а не жвачку жуют. Хо! Может, что где в мире и булькало, пока ты не подсунул мне этот долбаный чуингам! Ты мне всю встречу с Венькой Матулайтисом отравил, мастер, р-р-рахат-лукум!

Он сгреб ворох квитанций, сунул их в бездонный карман шубы и, не прощаясь, пошел с мостика вниз. Семен Степаныч безмолвно побрел следом.

Его уже не занимало ни то, куда испарились объяснительные старпома и Мустафы Мефистоева, ни то, зачем столь коварно повел себя при расследовании старпом (впрочем, после слов Аз Азовича о «недоразумении без умысла» он, Зернов, хоть, может быть, и с фитилем, останется на мостике «Затонска», и теперь старпому самому дай бог дотянуть до порта приписки!), ни даже то, с какого трюма будет снята сегодня, первого января другого года, зачетная труба…

Евдокия Якимовна ждала его в спальне.

— Малыш, ты устал? Иди, иди ко мне! Все позади, Малыш. Ты устал, иди, иди ко мне, отдохни.

От нее веяло прекрасным новогодним шампанским «Soviet wine sparkling», и она сама сняла с него фуражку мастера Жорниста и погладила по серым, как у старого ежа, волосам.

Через мгновение он, одетый, уже спал на ее коленях, привалясь к ее доброй мягкой груди, вздрагивая, хмурясь и почавкивая во сне субботней «Земляничной» из Нью-Орлеана. Ему снились фантомас, рулевой Мустафа Мефистоев и лоцман Гаврила Тебеньков с затерявшейся в огромных пальцах авторучкой фирмы «Салем». Изредка он улыбался: он был счастлив, потому что, как бы там ни было, он выполнил Правила предупреждения столкновений судов в море и действия его были уверенными, своевременными и соответствовали хорошей морской практике…

1983

В семнадцатой каюте их обитало четверо: два Ивана и два Петра. Все они были мотористы. Один из Иванов именовался Бо́льшим, другой был просто Иван. Классификации Петров в законченном виде не существовало, первый из них звался папа-Петя, иногда Петя-художник, а второй — Петя-Петюль или Петюль.

Прежде чем пояснять, откуда взялась эта диковинная антропонимия, необходимо сказать главное: каюта, в которой они жили, предназначалась для практикантов, экипажу полагались двухместные, но каждый из Петров и Иванов так привык друг к другу, что возможность быть вместе они предпочли удобствам быта. Такие ребята найдутся не на всяком судне.

Иван Больший был меньше ростом, чем просто Иван. Бо́льшим он был прозван за то, что имел привычку говорить в сравнительной степени:

— Что, опять мне больший кусок достался?

Или:

— Подумаешь, американцы! Мы имеем больший подводный флот.

Или:

— Большего сачка, чем ты, Петюль, я не встречал!

Иван Больший всю взрослую жизнь плавал мотористом и всю эту жизнь мечтал выучиться на бухгалтера-экономиста. Подкоечный рундук был у него набит школьными и институтскими учебниками, и, может быть, в бухгалтерских книгах он подцепил свое прозвище.

Просто Иван имел образование четыре класса сельской школы плюс война и до всего дошел своими руками. Руки у него были истинно талантливы и истинно трудолюбивы и мир осваивали не хуже головы. На его плечах были старая мать да двое детей умершего брата.

Фамилия его была Буряк, и поэтому два Петра обычно окликали его дуэтом:

— Бу-у-у…

— …р-ряк!

Он отвечал им тихой сумрачной улыбкой, стеснялся своих рук, и так со временем образовалось, что фамилия его стала употребляться только для вызова или оклика, а звался он просто Иван. Никаких посторонних предметов в каюте он не хранил.

Петя-Петюль был самый резвый из четверых, но не на работу — и потому выше моториста второго класса не поднимался. Под подушкой у него обычно лежали книги: «Уроки красноречия», «Как стать красивой», «Парапсихология», а из художественной — дамские романы Вероники Дроздовой, сборник детективных повестей «Пулемет для Геракла», спортивный бестселлер «Узда иноходца». В долгие и нудные часы, когда судно дергалось на якоре в какой-нибудь окамененной бухте, Петя-Петюль, задумчиво лежа на койке, рассказывал содержание этих книг, а также «Декамерона» Боккаччо, «Мемуаров» Казановы и «Монахини» Дидро, трансформируя их применительно к условиям судна, плавающего вдоль необорудованного побережья, и делая главными действующими лицами обоих Иванов и папу-Петю поочередно.

Рассказы эти имели успех необыкновенный, и если бы не размеры каюты, контора кинопроката перестала бы получать от нас прибыль, потому что все свободные от вахт, минуя кинозал, устремлялись заполучить клочок территории в каюте номер семнадцать.

И, наконец, последний из четверых, папа-Петя, мастак рисовать, пилить, слесарничать, токарить, чертить, красить, шить, фрезеровать, плести маты из резиновых прокладок к водонепроницаемым дверям, был женат.

Такой осталась в моей памяти каюта номер семнадцать, и всех, кто в ней жил тогда, я любил, хотя должность для любви к ближним была у меня не совсем подходящая — старший помощник капитана, мало того — молодой старший помощник капитана. Мне казалось, что любой безупречный порядок можно навести, математически приложив организацию, требовательность и положительный личный пример, и только много позже, набив себе кровавых шишек, я догадался, что в душах людей существуют потаенные клавиши, которые в приказном порядке не нажмешь, но нужна для этого у тебя у самого живая душа. Спасибо, добрые и недобрые люди помогли, научили.

Долгое время не мог я привыкнуть к семнадцатой каюте: все галстуки у них висели в одном шкафчике, все пальто — в другом, все костюмы — в третьем, а зубные щетки, сплошь одной формы и одинакового цвета, валялись вперемешку в туалетном шкафчике под зеркалом. Доктор на Петров с Иванами махнул рукой, но я-то этого простить не мог!

Я вызывал к себе папу-Петю, который был старшим в каюте, устанавливал его у входа и начинал совмещать воспитательную и разъяснительную работу. Папа-Петя незаметно переминался с ноги на ногу, глаза его весело голубели, хитрые чертики изумления потряхивали бровь, и, наконец, он деловито принимал мои советы и замечания к сведению, обещал подтянуть обоих Иванов и Петюля, смахивал бровью бесенят и говорил:

— Ладно, Степаныч, все будет отполировано. Вы мне лучше скажите: у вас пацан слово «индустриализация» говорит?

— Ему же двух еще нет…

— Так что! Моему полтора, а уже вовсю шпарит!