Борис Романов - «Пане-лоцмане» и другие рассказы

И папа-Петя подмигивал моему хомячку, который непринужденно, словно кинозвезда, демонстрировал с фотографии два первых зуба.

Папа-Петя понимал меня насквозь и знал, чем сменить старпомовский гнев на милость, тем более что он был еще и Петя-художник. Все надписи на спасательных кругах, шлюпках, пожарных ящиках и шлангах, все трафареты и все особо тонкие малярные работы делал он лично. Старший механик косо смотрел и на папы-Петины художественные достоинства, и на их практическое приложение на судне, а потому мне удавалось залучить папу-Петю к себе на палубу только по светлым христовым дням или же солнечной заполярной ночью. Сотрудничество это основывалось на добровольных началах, и чего только не пришлось пережить моей младостарпомовской надменности! Но зато пароход у меня бывал не только чисто и с тщанием покрашен, но и аккуратно промаркирован, пронумерован и проштемпелеван в полном соответствии с руководящими документами. Кто плавал, тот знает, как это важно: иная вовремя и к месту нанесенная надпись спасает от бездны неприятностей, лишь бы только железо под ней не прохудилось чересчур очевидно.

Вследствие всех этих причин папа-Петя имел в каюте рундук, вмещавший средства выражения всех его многообразных талантов, и именно в этот рундук во время санитарных обходов я старался не заглядывать. Вообще же, если не считать обезличенных зубных щеток, порядок в семнадцатой каюте был относительно неплох и чистота поддерживалась всегда, исключая разве те дни, когда приборкой по графику занимался Петя-Петюль.

Этот Петя был розов, круглолиц, долговяз, мечтателен, ленив на движение, и Петюлем стал при следующих обстоятельствах.

Обоим Иванам и папе-Пете надоели его популярные эротико-парапсихологические россказни, и тогда они начали посылать ему письма и записки якобы от жены второго механика, в которую Петя был подпольно влюблен. Эти настойчивые письма так взвинтили Петину страсть, что в рейсе он решился дать согласие на ответственное свидание, и поскольку женщина в последних письмах к нему иначе как Петюня, Петюля не обращалась, то и он пылкое свое послание подписал: твой Петюль.

Это письмо у Петюля было выужено и приколото у двери каюты, в то время как он подогревал вдохновение перед очередным сеансом из похождений Ивана Большего в роли Казановы.

Разберясь в конце концов, в чем дело, Петя-Петюль долго и искренне плакал, и просто Иван, как самый старший по возрасту, просил у него за всех троих прощения, гладил его по стрижке огромными своими клешнями и сокрушался искренне:

— Злыдни мы, до чого вбылы дытыну!..

История эта имела неожиданный резонанс, потому что у второго механика с юмором было не того, а папа-Петя слишком талантливо скопировал почерк его жены. Впрочем, поставьте себя на место механика и проверьте, как будет с юмором у вас.

Такая ситуация сложилась в семнадцатой каюте к моменту нашей постановки в средний ремонт.

Средний ремонт — это когда все делается серединка на половинку, когда ваш средний заработок подрывается не так капитально, как в капитальном ремонте, но когда вы все же стараетесь, чтобы ваши текущие расходы были не столь стремительны, как в текущем ремонте, ибо до конца срока может и не хватить. Тем более что срок выхода из ремонта будет еще много раз отодвигаться и переноситься: завод при сем действует как рельсоукладчик — сам под себя подкладывает рельсы и сам же идет по ним дальше. Одним словом, команда в таких случаях старается на судне не задерживаться, остаются патриоты, женатики, по которым жены соскучились больше, чем по заработкам, заочники и те, кому не позволяет сбежать положение. Последним, как и положено, покидает судно капитан. Он уходит весной на отгулы, летом в отпуск, осенью подменяет другого капитана, зимой учится на курсах повышения квалификации, весной появляется на судне, начинает врастать в обстановку, к концу второй недели осознает, что с прорабами лучше не связываться, и, устроив прощальный банкет для старшего комсостава, убывает снова, отечески напутствуя старпома:

— Ты давай тут, смотри!

В ремонте капитанское перемещение по годовому циклу столь же неотвратимо, как движение Солнца по эклиптике, и старпому остается лишь с языческой грустью различить солнечное мерцание капитанских регалий за проходной, перед легкой дверцей такси…

Однако речь идет не о моих переживаниях, и вообще сначала нужно стать в ремонт.

Мы выпарили топливные танки и выпроводили треть команды, а другая треть охотно сбежала сама, но семнадцатая каюта осталась в полном составе: позарез нужны были золотые руки просто Ивана и разнообразное мастерство папы-Пети, ибо уже из результатов предварительной калькуляции сложился на заводе девиз нашего будущего ремонта: «Так себе износилось — так себе починим».

Иван Больший был оставлен на судне как рачительный носитель нравственного начала, а Петюль, несмотря на категорические протесты второго механика, — за компанию, чтобы не распалось их выстраданное на вахтах и в увольнении единство.

Позже папа-Петя признался мне, пошевеливая белесой бровью:

— Ладно, Степаныч, вы думаете, я бы сам ушел? Сам бы я не ушел. Тети-мети — это много, но не все. Кое-что другое держит. Вот если бы списали меня, тогда и говорить нечего, отстаивать себя я не стал бы. Честь, Степаныч, как юмор, — или есть вообще, или нет.

И он, как обычно, подмигнул моему сынку на фотографии, а у сынка к тому времени зубиков было полно…

Мне понадобилось зайти в каюту как раз тогда, когда, мы прогуливались по заливу, предъявляя заводской комиссии механизмы в действии. Меня поразила болтавшаяся на крючке у входа кепочка не более чем двадцать пятого размера с залихватским детсадовским козырьком.

— Это что такое? — спросил я Ивана Большего, который обкатывал над умывальником кусок хозяйственного мыла.

Иван отложил мыло, прикрыл смеситель, ласково посмотрел на меня:

— Это Ванечкина шапочка.

— Какого еще Ванечки? — с непонятной тоской спросил я.

— Крестника нашего.

— Чьего?!

— Моего и Иванова.

«…Ну вот и началось, — подумал я, — козыречки, кепочки, детские пеленки, жены со всей России понаедут, малярши с чертежницами сновать начнут, и пойдет порядок по рукам… Нет уж!»

— Для чего ты из мыла яйцо делал?

— Больший интерес ручки мылить, забава. Пока балуется Ванечка, ловит, ручки чистыми будут.

— Силен! — сказал я. — А где сам-то?

— С папой-Петей вахту стоит.

Вот так. Спрашивал про отца, а тебе — о сыне!

Административная неудовлетворенность объяла меня: первый же посторонний человек был водворен на судно без моего ведома, чего еще ждать дальше? Объяснения требовались немедленно, и я бросился в машину…