Александр Золототрубов - След торпеды

Помолчали. Потом Петр спросил:

— Оля к тебе не приезжала? Я ей адрес давал. Не знаешь, где она?

Отец нахмурился:

— А чего это я должен знать, где твоя знакомая? Я ее ни разу не видел. Правда, капитан говорил, что на другой день, как ты разбился на катере, она собрала свои вещи и уехала.

— Куда? — насторожился Петр. — Мне надо ее найти. Очень надо…

— Я спрашивал хозяйку, Марью Федоровну, но та не знает, куда она уехала. — Аким поглядел на сына. — А теперь-то зачем она тебе? Не жена ведь, а так…

— Я любил ее, отец.

Аким усмехнулся, качнул головой.

— Ты говорил, что и Зою, Марфину дочь, полюбил, а как все вышло? Переспал с ней в траве, пообещал жениться, а сам укатил на море. Кстати, Зоя теперь замужем, дочь у нее… Ну а ты, где ты был все это время? — вновь спросил отец. Он успел заметить, что Петр что-то утаивает, сидит в комнате настороженно, как на иголках, и все прислушивается, поглядывает на дверь, а когда во дворе залаял Серко, гремя длинной цепью, он выглянул в окно и облегченно вздохнул.

— Мимо двора пробежала чужая собака, а я испугался, думал, что к нам кто-то идет. — Он с минуту помолчал. — Отец, я скажу тебе, где я был. Я уехал на Дальний Восток, там и работаю. Кем, да? Грузчиком в порту. Прошло три года после гибели катера, пройдет еще года два-три, и я дам о себе знать. Меня уже не смогут привлечь к суду за давностью преступления. Вот так, отец. Я все рассчитал. Может, это кажется нелепым, но я все рассчитал. Мне было тяжко жить вдали от тебя, я плакал ночами. Но дать о себе знать никак не мог. Меня ведь никто не ищет, я лежу где-то на дне моря. — Петр при этих словах захохотал. Акиму даже страшно сделалось от его смеха. Но вот Петр перестал смеяться, лицо его стало хмурым, а глаза холодными и колючими. Он прошелся по комнате и, выпив горячего чая, который вскипятил ему отец, сказал:

— Трое суток я не спал. Ты понял? — Он присел на кровать. — Мне надо выспаться. Никому ни слова, что я здесь. Даже Марфе, отец. Баба она болтливая… — Петр снял рубашку, брюки, лег на кровать. — Я пробуду у тебя до вечера, а потом уеду.

— Куда? — насторожился Аким.

— Далеко… Там живут белые медведи да песцы, — Петр снова засмеялся. — Значит, говоришь, капитан посадил бы меня в тюрьму, да?

— Ты чего смеешься, как дурачок? — сердито сказал Аким. — Капитан прав, тебе следовало в море быть осторожным. А ты людей загубил…

Аким говорил и говорил, а у самого в душе кололо: не думал и не гадал он, что сын его живой и теперь, должно быть, под чужой фамилией скрывается. Какой-то иной он стал. Полежал, полежал на кровати, потом встал, заглянул в окно. Рассветало. Небо прояснилось, посветлело. Петр закрыл занавески, снова лег.

— Может, Зое шепнуть, что ты здесь, пусть зайдет, а? — предложил Аким. — Она по тебе так плакала… Узнает, что ты живой, и ей станет легче жить.

Аким ожидал, что сын согласится с ним, и даже подумал о том, как это лучше сделать. Утром Зоя собирается на базар, идет мимо их двора, Аким подзовет ее и скажет: «А у меня добрые вести, зайдем в комнату…» Но Аким ошибся. Услышав эти слова, Петр встал с кровати, глаза у него блеснули холодом:

— Ты что, с ума спятил? Хочешь, чтобы меня схватили? Ни звука! Понял? Когда стемнеет, проведешь меня к Зорянке, на лодке переправишь на другой берег, а там уже я сам доберусь до станции.

— Делай как знаешь, я тебе не судья, — отозвался Аким. Почувствовав на себе пристальный взгляд сына, он встал, взял с вешалки пиджак, надел сапоги. — Пойду на рынок…

— Зачем? — осклабился Петр.

— Кое-что купить надо… Хлеба нет, да и мяса надо…

— Пойдешь завтра, — грубо оборвал его Петр. — Сиди дома, а то еще кто придет.

— Ладно, — тихо сказал Аким. — Я на рынок не пойду. А тебе что дать на завтрак?..

Петр молчал. Аким вышел во двор, бросил кобелю кости, Серко заскулил, порываясь взбежать на крыльцо.

«Угадал-таки Петра. Память у тебя цепкая», — подумал Аким. Уже совсем рассвело, утро пасмурное, умытое густой росой. Дождь хотя и перестал, но кругом стояла вода — и на улице блестели лужи, и во дворе, на сапоги Акима налепилась грязь. Он прошел на густую траву и стал их вытирать. Потом только зашел в комнату.

— Петька, я тебе яишницу сжарю, — сказал Аким. — Ты в детстве любил яишницу.

Но Петр не отозвался. Он храпел, видно, крепко уснул. Аким подошел к кровати, накрыл сына одеялом, потом стал поправлять подушку, и вдруг рука его коснулась чего-то холодного. Аким поднял край подушки, и то, что увидел, бросило его в холодный пот: под подушкой лежал пистолет. Аким взял его, повертел в руках. Не наше оружие, иностранное. Заряжено. Аким не сразу осознал, что оружие принадлежит его сыну, а когда это понял, то недоуменно пожал плечами: кто такой его сын, кем он работает, если у него есть оружие? Петр зашевелился на кровати, и Аким мигом положил пистолет на место.

«Вот так штука, выходит, Петька — это вовсе не Петька, а кто-то другой, — размышлял Аким. — А может, живет он не там, где есть белые медведи да песцы, а в другом месте? Кто же он есть такой и зачем у него пистолет?..»

Аким так растерялся, что ничего не мог делать. Ему даже завтракать расхотелось. Он сидел в темной комнате и все глядел на спящего сына. Нужно было что-то предпринимать, но Аким не знал, что делать. Подумалось: а может, сыну надо явиться в порт с повинной? Рассказать капитану все, как было, а уж потом пусть он решает, как жить дальше штурману. И тут же Аким ухватился за эту спасительную, как ему казалось, мысль. Пусть Петр покается, пусть накажут его.

— Ну и беда свалилась на мою голову, — вслух сказал Аким. И тут он взглянул на брюки сына, почему-то Петр положил их к стене рядом с подушкой. Аким потихоньку встал, подошел к кровати и, едва дыша, взял брюки. Полез в карман. В одном из них обнаружил паспорт, раскрыл его, но ничего не мог разобрать. Тогда Аким прошел в коридор, зажег свечку, надел очки. С маленькой фотокарточки на него смотрел сын, а фамилия владельца паспорта была не Рубцов Петр Акимович, а Морозов Илья Васильевич. В другом кармане брюк Аким обнаружил пачку сторублевок. Боже, какое богатство! Да где же это Петька столько денег взял? Может, это чужие деньги?

Петр снова зашевелился на кровати. Аким поспешил положить брюки на место и посмотрел сыну в лицо. Холодное оно и какое-то чужое. И дышит он глубоко, тяжко, будто ношу какую несет. Аким впервые не испытал к нему жалости, была лишь глубокая печаль, им овладело чувство настороженности, казалось, что это лежит на кровати не Петр, а кто-то другой. Взгляд Акима скользнул на правую ногу сына. Чуть ниже колена чернел глубокий шрам. Аким чуть приоткрыл занавеску, в комнате посветлело и шрам стал хорошо виден. Аким сразу определил, что шрам от пули, пуля наискосок задела ногу, вырвала кусок мяса, и даже шрам свидетельствовал о том, что рана была тяжелой. Такие вот раны от пуль Аким не раз видел на фронте. У него тоже подобный шрам от пули, только на левой ноге. Аким прикрыл занавеску, сел на диван, и ему привиделся раненый сын. Вот он идет на костыле, а кровь сочится по штанине. Кровь горячая, липкая…