Александр Золототрубов - След торпеды

Аким открыл глаза и увидел сына. Он лежал на боку и пристально глядел на него. А может, показалось? Аким встал, подошел к сыну совсем близко и заглянул ему в лицо. Глаза закрыты, но дыхание было не таким, как раньше, а тихим, сдержанным.

— Устал он, потому и спит так крепко, — сказал Аким вслух. Он шагнул к двери.

— Ты куда? — раздался властный голос сына.

— Во двор. По нужде мне…

— В коридоре есть ведро…

Аким растерянно стоял на пороге.

— Я же на минуту…

Петр встал, волосы взъерошились на голове.

— Ты не серди меня, отец…

У Акима от этих слов холод пробежал по спине. Он привалился плечом к косяку, хотел шагнуть к дивану. Какая-то скованность появилась в теле: ни шагнуть, ни вздохнуть. Наконец он с трудом добрался до дивана. Присел. Сквозь ставню пробивался в комнату свет, и когда присмотрелся, то увидел, что Петр лежит на спине и глядит в потолок. Глядит и молчит. В это время в дверь кто то постучался. Аким встал, по привычке направился в коридор. Петр в один миг вскочил с кровати, преградил ему дорогу:

— Ни писка, батя! Слышь?

Они замерли. Стук повторился, и тут же раздался голос соседки Марфы:

— Акимушка, неужто еще спишь, а?

— Ну и баба противная, — буркнул Петр.

Марфа еще раз окликнула Акима, а потом шаги соседки удалились и все стихло.

— Чего она к тебе приходила? — спросил Петр.

Аким, глядя на сына, сказал, что к ней приехал племянник Морозов, она, видно, хотела пригласить его в гости. Аким нарочно придумал такую фамилию, он хотел знать, как поведет себя Петр. А тот весь изменился в лице, спросил:

— Морозов?

— Да. А что?

— Странно…

— Что?

— Странно все это, отец… — повторил Петр и почему-то пристально поглядел ему в лицо. Аким в эту минуту думал: «Странно, потому что ты себе присвоил такую фамилию. А зачем? Выходит, ты вовсе и не Петр Рубцов, а какой-то Морозов».

— А я тебя не узнаю, Петя, — сказал Аким. — Какой-то ты чужой.

У Петра загорелись глаза, и такая в них злость была, что Акима пот прошиб.

— Может, кому и чужой, а для тебя сын. Понял? А что, может, ты и в самом деле похоронил меня, а? — Петр хохотнул. — Я, признаться, боялся испугать тебя, когда стучался. От страха, думаю, отдаст богу душу. А ты еще крепкий. — Он натянул на себя рубашку, надел брюки, потом спросил: — А что, мать умерла при сознании?

— Тебя вспоминала. Все ждала, что приедешь. И я ждал, все мы ждали, а ты будто сквозь землю провалился. Грех ты на душу взял, Петька…

— Какой?

— Сам знаешь, — уклонился от прямого ответа Аким. И, сам того не замечая, вдруг сказал: — Покаялся бы ты, сынок? Советская власть гуманная.

— Ты брось такие речи говорить, — злобно отозвался Петр. — У меня теперь другое чувство — и к морю, и к капитану судна, и к тебе, отец.

— Какое же, если не секрет?

Петр неожиданно улыбнулся, тронул отца за плечо:

— Давай лучше завтракать…

Аким собрался ставни на двух окнах открыть — на дворе утро, а они сидят в темноте, как в глубоком колодце.

— Не смей, отец. Я же тебе сказал, чтобы ни одна живая душа меня не видела. Ночью я уйду, и тогда живи как знаешь.

— Чужой ты стал, Петька, — сдавленно выдохнул Аким. — Мне даже страшно… Кровь-то моя в твоих жилах течет. Но чужой ты какой-то. Злость в тебе клокочет. — Он встал, приготовил завтрак. — Садись, молоко свежее, сметана. Вчера Марфа принесла. Ну, чего не ешь?

Петр открыл свой чемодан, и Аким увидел, как он сунул в чемодан деньги, а пистолет, видно, так и остался в кармане.

— Осенью, если все будет хорошо, я опять к тебе заеду, — сказал Петр. — Кстати, ты когда ездил на мои похороны и был на судне, капитан ничего такого не говорил?

— Чего?

— Катер я разбил неподалеку от острова, не подумал ли капитан, что от этого острова до норвежских вод рукой подать? Моего тела ведь не нашли, так? А я мог и уплыть, а? Такой мысли Капица тебе не высказывал?

— Да что ты, неужто мог бы сбежать за границу? — напряженно сказал Аким, чувствуя, как у него гулко заколотилось сердце. В голове стучало: «Твой Петька — враг. Ты воевал с фашистами, стал инвалидом на войне, а твой сын — враг. Что ты, Аким, скажешь своим соседям, как объяснишь, почему твой сын изменил Родине? Может, ты и найдешь такие слова, но перед своей совестью ты, Аким, не оправдаешься. Эх, Петька, Петька, и зачем ты это сделал? В твоем теле — моя кровь, я был на войне и все жалел, что нет у меня сына, если убьют, то некому на мою могилу горсть земли бросить. А потом, после войны, я вернулся домой. Ты родился, когда окопы уже заросли травой, а колючая проволока поржавела. Там, где раньше рвались снаряды, где мы ходили на фашистов в штыковую — заколосились хлеба… Эх, Петька, Петька, и не взять тебе в разум, что заживо хоронишь меня, что все доброе, что было у меня к тебе, — угасло. Ты — враг Родины, значит, и мой враг. Кто вложил в твои руки оружие? А деньги? Нет, я все узнаю. Надо все, все узнать…»

Аким разговаривал с сыном осторожно, анализировал его слова, сопоставлял с тем, о чем он говорил раньше, и к своему огорчению признал, что сын подло обманывает его. Неприятно засосало в груди, горько стало на душе. Но он сделал над собой усилие, чтобы не выдать свои чувства, пусть думает, что отец верит ему. Аким подошел к зеркалу, поглядел на себя. Лицо осунулось, бледно-желтое, таким оно было в сорок третьем, когда на фронте осколок продырявил ему бок… Эх, Петька, Петька… И вот что странно, когда Акиму сообщили, что сын погиб, у него было такое чувство, словно кончилась у него жизнь, он бродил по двору, и на каждом шагу ему чудился Петр: вот он копает огород, вот полез на голубятню, а вот держит в руках ружье и смеется: «Пошли, батя, я волка убью, и будет тебе меховая шапка». Он жил сыном, и там, на далеком и вьюжном Севере, куда Аким ездил его «хоронить», ему и вовсе было тяжко. Прежде чем пойти на то рыболовное судно, где сын плавал штурманом, Аким вдоль и поперек исходил рыбный порт, поглядел на другие суда, стоявшие в порту, и когда немного успокоился, зашагал к причалу, где стоял «Кит». Капитан тогда сказал: «А вы, оказывается, человек далеко не молодой». Аким тогда даже улыбнулся. «Может, и не молодой, но силенки еще есть…» А теперь сын рядом, живой и невредимый, но Акима к нему не тянуло, он даже злился, что Петр нарушил его покой. К тому же сын разговаривал с ним грубоватым тоном, и потому, кроме неприязни к нему, он ничего больше не испытывал.

«Лучше бы ты сюда не приезжал, — мысленно попрекнул Аким сына. — Душу мою рвешь на части. Чужой ты стал для меня».

Петр умылся, позавтракал. Аким не стерпел, спросил, кем он работает на Дальнем Востоке.

— Может, я поеду с тобой?

Петр, как ему показалось, с недовольством ответил:

— Я же тебе сказал, грузчиком в порту.

— И оружие там дают?