Александр Золототрубов - След торпеды

Глаза у Петра сузились. Он пристально посмотрел на отца.

— Ты что плетешь? Какое оружие?

— Я в том смысле, что ты обещал мне пороха привезти. Где же твой порох?

— Зачем он тебе? — осклабился Петр.

— Для охоты… На Зорянке дичи тьма. Утки, курочки, лыски. Я сегодня как раз собираюсь на охоту. Может, айда со мной?

— Охота подождет. У меня, отец, есть дело поважнее… А порох, как тебе известно, не оружие, а боеприпасы. Так что не путай божий дар с яичницей.

Помолчали. Потом Аким сказал:

— Ты небось денег там заработал? Хоть бы сотню прислал. На пенсию мне тяжко жить.

Петр вынул из кармана деньги и положил на стол.

— Две сотни у меня, одна — тебе, а другая мне. Дал бы больше, но, сам понимаешь, в дороге без денег худо. А мне еще дальняя поездка предстоит…

Аким взял сторублевку:

— Она, чай, не фальшивая?

— Да ты что?!

«У тебя этих сотен целая пачка, где ты взял эти деньги? — размышлял Аким. — Кто тебе дал их, и вообще, кто ты есть? Я думаю, что ты — враг, Петька, все в тебе чужое: и голос, и твоя рыжая борода, и деньги… Ведь у тебя на ноге шрама не было».

Петр, словно угадав мысли отца, сказал:

— Нога у меня болит. Шрам ноет… На гвоздь напоролся, когда рыбачил в Атлантике. Глубокий шрам…

«Врешь, сынок, шрам у тебя от пули», — подумал Аким. И спросил:

— Куда ты теперь едешь?

Петр сказал, что взял отпуск и собирается на море. Поплавать ему охота, понырять в ластах.

— Я пловец, и вроде неплохой, — он улыбнулся. — Хочешь со мной на море, а?

«Ты меня не возьмешь, — мысленно ответил ему Аким. У тебя какие-то свои планы. Ты меня не возьмешь, а если я соглашусь, тут же найдешь причину, чтобы избавиться от меня».

— А что, я поеду с тобой, только на солнце мне быть не положено. Врачи говорят — сердечко шалит. Или поехать, а?

Как и ожидал Аким, сын запротестовал:

— Куда тебе ехать, отец? Сам же говорил, что в бригаде тебя ждут… Жаль, что я никак не могу остаться с тобой. А так я соскучился…

Аким тяжко вздохнул:

— Ты бы покаялся, сынок. И тебя простят. Ну, а если дадут год-два, я с тобой хоть на край света поеду. В Москву подамся, попрошу, чтобы учли твое раскаяние. Я — фронтовик, награды имею. Ну, что скажешь?

Глаза Петра позеленели, налились злостью:

— Ты опять за свое? Не выйдет! Один-два года… А десять не хочешь? Я не дурак, чтобы идти с повинной. Пусть для тебя я стал чужим, но с повинной не пойду. Я хочу жить…

После ужина, когда уже вечерело, в дверь постучали. Аким весь напрягся, стал гадать: кто бы это? Хотел выглянуть в щелку двери, да сын оттолкнул его в сторону, сам поглядел.

— Какая-то женщина на велосипеде.

— Она пенсию мне привезла, — сказал Аким. — Я пойду. Возьму и вернусь. Да ты не бойся, сынок. Я же за тебя свою голову готов положить… Ну?

— Ладно.

Женщина Акиму оказалась незнакомой. Она улыбалась черными, как у Насти, глазами, поздоровалась и ласково сказала:

— Я вам повестку привезла.

— Что?

— Повестку, говорю, привезла. К шести часам вечера вам надо явиться в милицию. Лично к товарищу Кравченко. Только я вас прошу обязательно быть. Я уже приезжала к вам рано утром, но соседка Марфа сказала, что дома вас нет.

— Я только вернулся с работы и снова на ферму собираюсь, — солгал Аким. — Но я приду. А зачем к начальнику?

— Он сам вам скажет. Я не знаю…

Аким вошел в комнату, положил на стол повестку. Сказал глухо:

— В милицию приглашают. Сам начальник просит…

— Зачем? — вздрогнул Петр.

Аким заметил, как изменился сын в лице, и поспешил успокоить его:

— Видно, насчет ружья. Перерегистрация у нас, а я никак не выберусь. Ох и достанется мне! Но ладно, Кравченко меня хорошо знает. Мы с его отцом на одном корабле служили. Погиб он на Рыбачьем. На моих глазах погиб…

— Пойдешь к нему?

— А как же, сынок. А не пойду, так он сюда приедет. Разве мне охота, чтобы он тебя увидел? Я же твой отец, а не палач. Твое горе — мое горе. Твое счастье — моя радость.

Петр немного успокоился. Когда отец собрался уходить, он задержал его в сенях. Поглядел ему в глаза и совсем не своим голосом сказал:

— Гляди там, без лишних слов… Ладно, иди. Я жду тебя…

По дороге Аким все гадал: зачем это он понадобился начальнику милиции? Ружье свое он давно перерегистрировал. Что же еще? А Петр испугался, побледнел весь… Нет, тут что-то не то. Значит, есть за сыном такой грех, что и самому ему страшно о нем думать. А если Петька попал в чужие руки? Что делать? Аким шел по дороге задумчивый. Станица давно уже проснулась, зажила своими заботами. Солнце выкатилось из-за деревьев, припекало. То там, то здесь ворковали голуби, чирикали воробьи. Дорога звонко отзывалась на каждый шаг Акима, а ему казалось, она спрашивала: «Как дела? Как дела?..» Аким вздохнул, никак он не мог понять, почему Кравченко лично приглашает его к себе. Ведь мог бы и домой пригласить, а то сразу повестку. Официально, значит. Вот оно что — официально. И от этой мысли Акиму стало не по себе. Как-никак, а его отец Андрей Кравченко, комендор с эсминца «Суровый», тоже служил на флоте. Погиб как герой. Он уничтожил гранатой дзот фашистов, а сам не уберегся. В атаке его задел осколок. Лежал он на песке, а из левого бока густо сочилась кровь. «Аким, — тяжело дыша, сказал ему Кравченко, — я, кажись, отвоевался. Душа у меня горит, тело печет. Задел меня осколок… А ты поберегись, Аким. Хочу, чтоб лично передал жене моей Варюхе, как помер я». Он умолк, глаза помутнели. Силился сказать еще что-то, губами пошевелил, а слова не вымолвил. «Давай его на корабль, — крикнул капитан-лейтенант. — Может, придет в себя».

Всю ночь, пока корабль шел в бухту, Кравченко лежал без сознания. На рассвете, когда вошли в бухту и ошвартовались, его подняли и снесли на берег. Здесь стояла машина из госпиталя. Стали укладывать на носилки, Кравченко очнулся и ясно сказал: «Не надо, братцы, я умираю…» — и тут же умер.

«Вот какая смерть ему выпала, — сказал командир корабля, — умер в сознании. Рубцов, лично все его вещи отправьте семье. Сын ведь у комендора, может, тоже доведется ему служить на флоте…»

Однако Кравченко-младший на военный флот не попал: служил в пехоте, а потом в органах милиции и теперь стал начальником. Как приехал в станицу, сразу же навестил Акима.

— Ну, как живете, Аким Петрович? — спросил подполковник, усаживаясь на крыльце рядом с ним.

— Не густо, Иван Андреевич. Слыхал небось, сына я похоронил.

— Как не слыхал, — вздохнул Кравченко. — Мать писала мне. Большое горе у вас, дорогой Аким Петрович… Весной я ездил на Север. Ездил отцу поклониться. Могила его, как и других погибших в боях моряков, в хорошем состоянии. Местные школьники чтят память героев. Я стоял у могилы отца, а тут как раз пришли молодые матросы. Привел их седой усатый мичман с орденами на груди. «Вот здесь похоронен мой командир Андрей Кравченко. Это, хлопцы, был смелый, отчаянный моряк. Вы бы видели его в бою… На моих глазах умер. И последние его слова были о сыне… Завещал он, чтобы сын знал, за что погиб отец…» Мичман еще о чем-то говорил матросам, а у меня, поверь, душа разболелась. Я-то все это слушаю. Не вытерпел, подошел к седому мичману и сказал: «Спасибо вам за память о моем отце». Растерялся мичман, вытаращил на меня глаза. Тогда я сказал: «Это я Кравченко-младший. В отпуск приехал…» Да, я многое узнал об отце: и как он учился на комендора, и как ранило его в бою. Побывал на боевых кораблях. И скажу — очень жалел, что не взяли меня на флот…