Василий Бочарников - Тропинка к дому

Похрустывали промороженные мхи под ногами лосихи. На самой кромке болота она выпугнула птицу с высокими ногами. Журавль. Одно крыло у журавля повисло, болтается, как метелка камыша на ветру. Глаза жалобные. Отбежал в сторону. Она догадалась: в беде журавль. А помочь ему ничем не могла.

В середине тусклого осеннего дня лосиха выбрела на опушку: лес дугой охватывал поле. По всему полю — зеленый шелковистый разлив озими. Человеком пахнуло.

Она собиралась пересечь поле, но вовремя одумалась: не увидел бы кто. Замешкалась. И вдруг на той стороне поля в леску затокал мотоцикл. И осекся. И в тот же миг услыхала громкий, призывный знакомый голос Хозяина:

— Верба-а… Верба-а… Ссюда-а, ссюда-а… Скоррей, скоррей!.. — звал ее Михеев.

Как она заволновалась! Задержись чуть-чуть подольше — кинулась бы опрометчиво на этот родной голос. Да вовремя развернулась — и наутек, лесом, лесом. От поля, от человека.

Понимала ли она, что рвала последнюю ниточку, связывающую ее с человеком. Кто знает?

Деньки предзимья коротенькие, как сережки на березах. И летят скоро: смеркается рано, рассветает поздно; темнота наваливается на землю, на леса. В чащобах ночь и не выветривается вовсе. Выпадал и таял снег, жалили и отмякали морозы. И не осень, и не зима — глухое, тревожное время. А в лесу особенно.

И все-таки Верба пообвыклась. Поначалу, как убежала с фермы, отощала, но лось — не медведь, не волк, не лисица, ему везде корм припасен, и безо всякой нормы. Поднимай голову, вытягивай шею и пасись вволю. Телом налилась: светло-серая, с буринкой шерсть натянулась, гладко прилегла, залоснилась текуче; в каждом мускуле чуяла силу.

Ферму она забывала, как-то легко относило вдаль время, когда она жила с человеком и слушалась его. По лосям, с которыми выросла, случалось, грустила, но не шибко. Другие лоси — дикие — занимали ее, уже несколько раз натыкалась она на их следы. Скоро встретится с ними, и тогда зима совсем не страшна.

За этот месяц она лучше узнала лес, чем за три года своей прежней жизни; каждый день открывался ей своей потайной стороной; тут все птицы и звери, исполняя свои обычные дела, добывая пищу, растя смену, заботясь о жилищах и убежищах, жили, всегда в постоянном напряжении. Любая промашка грозила гибелью. Сильный бил слабого, и выручить могла только хитрость, ловкость, изворотливость.

Вот и у нее сама собой выработалась иная поступь, тихая, плавная, и — осторожность: шагает или бежит — и вдруг разом остановится и вслушивается; всякий шум чутко ловят и цедят большие чуткие уши; крик человека эти умные уши схватывают за полтора-два километра; ноздри раздуваются в широкую прореху (чем не карман!), запахи вынюхивают — звериные, людские, полевые; нос точно направит, где осина, где вода, где подмороженный гриб…

Потягивал колкий ветерок. Лосиха шла по его течению. В густолесье полукруглым озерком открылась поляна с поникшей, побитой морозом, бурой жесткой травой.

Слабая звериная тропа напрямик секла поляну и выводила к двум сторожевым елкам, они были как бы воротами в лес. Хочешь не хочешь, а в эти ворота входи.

Лосиха помедлила и пробежкой взяла поляну. И только сунулась в тесный для нее еловый проход, как сверху, с дерева, на загривок обвалисто пало что-то живое, цепкое, сильное. Острые иглы прокололи кожу, над самым ухом рванулся резкий, устрашающий кошачий крик, и зубы впились в нее.

Рысь… Пепельно-серым комком ночи жалась на еловом суку матерая лесная кошка. Ветер кинул на нее дразнящий запах лосиного пота, рысь загодя изготовилась к прыжку, выждала, пока лосиха втиснется со света в еловый сумрак, и прыгнула, успев на лету выпустить из шерстистых лап когти, острые, дерущие намертво.

Так нежданно-негаданно — ветру глупо доверилась — на лосихе в одно мгновенье очутился страшный, когтистый наездник. Жизнь уплотнилась до секунд: споткнись она — и рысь разорвала бы ей горло; побеги от ужаса и боли вперед, в незнакомые ельницы, — завязалась бы смертельная борьба: ведь рысь хозяйничала тут; и оставаться на месте она тоже не могла.

Верба поняла: навалился и когтил ее зверь сильный, неуступчиво-злой; и еще она поняла: спасенье одно — выскочить на поляну, на простор, и там продолжить бой. Лосиха дерзко, пружинисто вскинулась на дыбы, с силой развернулась, задела спиной за ветку, и веткой сбила, сдернула хищницу наземь, и, сразу поняв, что спасена, с ходу, наотмашь поддела копытом пепельно-серый, крапленный черным ком. Рысь вякнула и шаром отлетела на поляну… Еще бы один лосиный удар по тупорылой морде — и хватило бы ей, задрыгала бы ногами на бурой траве, но кошка увернулась, отпрянула в сторону от разъяренной, шумно всхрапывающей лосихи и в два прыжка очутилась возле дерева, сдирая окровавленными когтями кору, взлетела на ель.

Спина горела. Верба сначала испугалась: все случилось так неожиданно и в такой тесноте. Но она все же не растерялась, приняла бой и выиграла его. Выиграла! Теперь она стояла на поляне и радовалась. Передохнув, повернулась и уверенно пошла в еловый проход, в узкие затененные ворота. Она отвоевала их у рыси.

Где-то в отдалении, в чащобе, зло мяукнула кошка — ей тоже памятно досталось.

Прошло несколько дней. И Верба, еще не успев заживить раны, снова попала в беду. Случилось это так: она выбрела на просеку, ровно рубившую хвойный лес надвое. И остановилась в нерешительности: то ли держаться просеки, тут было полегче, то ли продираться лесом, привыкла уже. И тут неожиданно сбоку раздался холодный металлический щелчок: резко махнув ушами, повернула голову: в нее целился из ружья плечистый человек в мохнатой рыжей шапке, а рядом был другой человек, коренастый, в кепке; этот другой сердито вскрикнул что-то! («Стой! Домашняя! С ошейником!» — вот что он вскрикнул) и успел рукой ударить по ружью. Из обеих трубок высверкнул огонь, рядом с лосихой страшно просвистела, срубая ветки, картечь. Верба кинулась в лес.

Если бы не белый сыромятный ремешок на шее, на этом бы и кончился ее побег. Все надежды и волнения навсегда оборвал бы этот короткий выстрел.

…На третий или четвертый день в лесу возле большой речки она встретила диких лосей: смолистого Рогача и двух маток с телятами-двойняшками. Они стояли, повернув к ней головы, и ждали. Она страшно обрадовалась, хотела рысью побежать к ним, но вспомнила, что она красивая рослая лосиха, видавшая на своем коротком веку куда больше, чем они, взятые все вместе; что она покорила лес, дочерью которого была; наконец, что она не просто лосиха, а лосиха с именем — Вербой ее звать! — и, сдерживая себя, спокойно приблизилась к ним.

Лоси-дикари обнюхали ее: запах леса… запах крови… запах порохового дыма принесла она с собой. О-о! Все это было знакомо и им, кроме, конечно, малышей.