Василий Бочарников - Тропинка к дому

Лишь на молодой антоновке держались листья, блекло-зеленые и с желтинкой. Держались до первых морозов, до колючих ветров. А какой удивительной предстала лиственница: вся желто-бурая, мохнатая, словно о ее ветви ночью, тайно, почесался линючий медведь и оставил половину шерсти на ветках…

Но я отвлекся — мне предстояла неприятная работа: срубить старую яблоню. Я знал ее историю. Перед самой войной ее посадил старший сын бабки Марфы. Ни единого яблочка не удалось Алексею снять со своей яблони: зимой сорок пятого года танкист погиб при штурме Будапешта.

А яблоня, его яблоня осталась жива, год от года набирала силы и щедро родила. Яблоки — один бок обрызнут розовым, с прожилками белого, второй чуть желтоватый — были мягки и сочны. Никто из деревенских не знал сорт этих яблок, но их любила и детвора, и взрослые: бабка Марфа раздаривала весь урожай; конечно, и самой ей хватало, ведь в пять-шесть мешков не уместить бы яблоки с Алешиной яблони. И не только мы любили их. Даже корова Березиных, когда гонят стадо на пастбище или в деревню, бежала к нашему огороду, подбирала за частоколом падалицу, а случалось (как хотелось ей полакомиться!), срывала с нависшей за ограду ветки шершавым языком яблоко-другое.

Наверное, долго бы жить еще Алешиной яблоне, но нежданно в нашем краю объявилась лютая зима, и сожгли яблоню сорокаградусные морозы. В первое лето еще было несколько живых веток и уродилось десятка три яблок, с пятнами-дробинами, мелких. Мы очень ждали нынешнее лето, но на всей огромной яблоне я насчитал всего-навсего три листика. К яблочному августу (кто его не ждет!) они сморщились, засохли и оторвались.

Умерла яблоня.

Я обрубал сучья, отпиливал ветки и перекидывал их через забор или выносил во двор к бревнам. Пришлось здорово помаяться: ствол яблони был как, железный — отскакивал топор, в него не шла ножовка. Дерево засохло, но как красиво светилось оно на спиле бледно-розовым.

Я пилил, рубил, а перед глазами все виделась цветущая яблоня, белая-белая под голубым небом. «Не может, никак не может остаться этот уголок сада без яблони. Посажу новую яблоню и назову ее, как ту, Алешиной», решил я.

Вторая работа была приятной: я спустил с чердака зимние рамы, положил на каждый подоконник по две карминовые грозди рябины и поставил по две же приземистых стопки, зеленого довоенного стекла, наполненных до половины солью, чтобы влагу не пускать, и вставил рамы.

Дед Степан Березин, когда я сказал ему о своей задумке, без слова тут же повел меня в сад и предложил:

— Любую выбирай. Славные яблоньки. Сорт — пепин-шафран.

И вот моя яблонька, с зелено-розовой корой, с налитыми соком веточками, бережно вынута из своего гнезда, родимого гнезда. Пока я закапывал ямку, она врастяжку лежала на земле.

А потом я понес ее, стараясь, чтобы при ходьбе не отбился ни единый комочек земли на корнях. «Ты будешь жить. Долго будешь жить, Алешина яблонька… И тебя, как ту, старую, Алешину яблоню, полюбят ребята и все-все деревенские. Потерпи», — шептал я и очень хотел, чтобы она в этот тревожный час поняла меня.

Я внес яблоньку в наш огород, прислонил к серому ольховому частоколу, схватил лопату и торопливо стал копать землю.

…Когда бабка Марфа вернулась из поездки и дошла до своего огорода, она остановилась, словно запнулась за что-то, вся ее фигура вдруг сникла, а на лице отразилась глубокая боль и печаль. Я стоял на крыльце и ждал, не говоря ни слова: сама поймет.

Правый угол сада был пуст, совсем пуст — так ей, видимо, показалось поначалу, но вот она еще раз взглянула туда, и ее лицо осветила кроткая улыбка:

— Посадил…

— Не только посадил, а вот и имя ей уже дал: Алешина яблонька. А? Справа от нее и вон там, видишь, слева, — по вишенке. Пойдем, сама поглядишь. — Я принял у нее корзину и поставил на крыльцо. — Не простые вишенки, называются вишенки Бессея. В питомнике у лесника Паклина взял. Росту будут малого, а шибко ягодные.

Она облегченно вздохнула:

— Хорошо-о. Это хорошо-о.

Бабка Марфа потрогала сухими, жесткими пальцами яблоньку, нагнулась, размяла несколько комочков земли, даже сорвала травинку.

— Вот оно как получилось… — только и сказала она. Но я видел, как зарделось морщинистое лицо от волнения, и был доволен, что угодил матери солдата.

То солнце, то ветер, то дождь — на одном часе осеннего дня несколько таких вот перемен погоды. И низовые и верховые ветры выдувают тепло из полей, из деревни, только в лесу оно еще держится. И потому дружно лезут из земли грузди и рыжики, подосиновики и маслята. А листопад и тут идет своим чередом. Хлопни в ладони под березой, что на самой середке поляны, — и вспугнешь стайку желтых листочков, взлетят и давай порхать, кувыркаться.

По скошенному клеверному полю медленно ходит стадо коров, пастух возле них, в сером брезентовом плаще, в высоких резиновых сапогах, как монумент, стоит, опершись на палку. У ног его ярким малиновым цветком бьется пламя костра. Ветер наскоками рвет этот горячий цветок, хочет сорвать его, унести, а бессилен.

На просторном Зайцевском поле все эти дни табунились грачи. Взлетали, кружились, садились, куда-то улетали и снова прилетали; было предостаточно колготни и криков — не сразу молодняк привыкает к дисциплине. Видя все это, даже малый понял бы: вестники весны готовятся к отлету, к дальнему заморскому пути.

И вот пришел этот час. Грачи огромной стаей сделали прощальный круг над Зайцевским полем, покричали вразнобой и полетели — в сторону полуденного солнца.

Сколько же раз им придется взмахнуть крыльями, прежде чем они долетят до цели? Никому и никогда не дано сосчитать. Не самая ли трудная жизнь и работа у птиц? Маши и маши крыльями без перерыва! А как перестал махать — конец. И на коротком привале никто не обогреет, не даст корму — сам добывай. И болеть нельзя. Никак нельзя. Никто ведь не даст лекарства.

И надо лететь. Лететь, лететь! Надо!

В прощальном тревожном крике птиц я уловил обещание снова вернуться в родные края. Вернуться с новой весной. За нею они летят. Только нужно подождать.

Вечереет… Мягкое лимонное свечение лиственницы в моем окне.

Кончил читать «Завещание Родена» и шепчу, шепчу заветные строки из него: «Пусть единственной вашей богиней будет природа».

Я один. Я думал, что сегодня я никому уже не нужен. Оказывается — нет. Вижу, как с наружной стороны окошка толкается, падает сверху вниз и снова поднимается, ищет вход в светелку комар. Поздний гость.

Впустить, что ли? Ведь, поди, продрог насквозь: на дворе октябрь.

Горели корабельные сосны — сильное струистое пламя в короткий миг взлетало от комля до вершины, трещала и шелушилась кора, сыпались черные иглы; горели шатровые ели — огромными злыми кострами, при солнце белые языки огня взлетали к небу. Нестерпимый зной, крутые клубы навесного дыма, горького, удушливого, плыли по земле… За какой-то час страшная стихия огня дотла уничтожила Долгушинский лес.