Василий Бочарников - Тропинка к дому

К дереву привыкаешь, как к близкому человеку. Всегда оно перед тобой, всегда на своем, раз и навсегда выбранном месте. Много разных примет у нас о погоде, вот и по дереву принято замечать ее перемены: липа выпустила лист — пришло устойчивое тепло, зацвела — пора сенокосная, не зевай: пораньше вставай, попозже ложись.

Деревня наша на холмах. Меж крайним, к лесу, холмом и его соседом огромная, но не овражная выемка. Тут и росли две липы, просторными ветками своими они как бы соединяли холмы.

Выпытал я у бабки Марфы, когда появились липы. Сказала, что давным-давно, еще в ту пору, когда она бегала босоногой девчушкой.

— Раньше-то липы… ой как были дороги: и лапотки дадут, и мочало, и ложку, а пчелкам — душистый медок, липовым цветом хворь выгоняли. Вот и сажали липы прямо в деревне, чтоб они были и на глазах и под рукой.

Липы меж холмами погодки: и ростом одинаковы, и обилием веток. И у одной и у другой с возрастом появились дупла. В дуплах поселились галки. Обычное дело. Без лестницы никто не доберется к гнездам.

Липы прекрасно были видны бабке Марфе из окон избы. И она, по стариковской привычке разговаривая с вещами и предметами, как с живыми существами, часто обращалась к ним: «Здравствуйте, подруженьки, я пробудилась рано, а вы меня опередили», «Ну, как вы мороз перенесли?», — «Береза распустилась, ольха-выжидалка и та в листве, а вы что все медлите?», «Ну и духмяный у вас цвет, дышу и чувствую: молодит старуху».

Сосед Марфы Ивановны, Трофим, весовщик с железнодорожной станции, развел перед банькой по склону холма, в сторону лип, клубнику. На солнцегреве созревала она почти на две недели раньше, чем у других, и он сбывал ягоды на станции втридорога пассажирам поездов.

Знать, нашептала Трофимиха мужу, что галки, обитавшие в дуплах, склевывают ягоды. И Трофим посулился: «Спилю липы».

— Ни-ни! — восстала бабка. — Липы не твои, а общие. Жили почти век для людей и еще пусть век живут… А бабе своей скажи, что я за птичий поклев своей клубники дам хоть ведро… Деревья, вишь, помешали. Ах, люди-нелюди.

Вскоре бабка уехала погостить в Кострому к невестке, а когда вернулась, липы были спилены и разделаны на дрова: две поленницы поставил Трофим в ложбине холмов.

— Ну и изверг ты, Трофим! Хуже туриста напакостил. Убери дрова с глаз, а то председателя сельсовета вызову, — сказала бабка соседу. И слегла. Целую неделю не вставала.

Прошлой осенью, никому не сказав ни словечка, Марфа Ивановна подалась в деревню Большие Гуси к давней подруге, лет пятнадцать они не встречались, и привезла от нее две юных липки. Сама (я предлагал помощь, отказалась) посадила на том же месте, где росли старые липы.

К радости бабки Марфы, саженцы прижились, растут уверенно, сил набираются на долгие, долгие годы. Она же, как прежде со старыми липами, заговаривает с ними, только называет их не подружками, а внучками.

Призналась мне:

— Хочется дождаться первоцвета.

— Дождешься, Марфа Ивановна. Конечно, дождешься. Живому — жить.

Она ладонями разгладила морщинистые щеки, согласно кивнула:

— Живому — жить.

Наше лето всегда ходит в сапогах-скороходах: только попривыкнем к нему — глядь, а оно промелькнуло, оставив в сердце радость и грусть. Короткое, а вот успело наработать нам всего-всего и на осень, и на зиму, и на весну.

Теперь в правах законной хозяйки — осень… Всего несколько отрадных, солнечных деньков в самой середочке сентября — бабье лето.

Бабье лето… последняя ласка, напоминание о только что ушедшем от нас лете; и тихая радость, и чистая печаль… Почему бабье лето? А кто ж еще обласкает лучше, нежнее женщины?!

Идет бабье лето, первоначальная осень, являя нам чарующую красоту родной природы. По утрам дольше держатся туманы, в небесах без прежнего веселого напора прорывается челночок солнца, и вовсе оно не горячее, каким было; на травах почти до полдня не сходит роса.

Но есть, есть красота и у бабьего лета. В садах — яблокопад. Это удивительно: краснобокое, налитое солнечным соком яблоко вдруг срывается и, задевая родные ветки, летит, летит к земле… Получай. К яблокам тянется и детская, и взрослая рука.

В полях дружно копают картошку, и где-нибудь в уголке, возле желтой березы или у ярко-рубиновых кустов бузины, — костер. Костер не простой, а с кладом… Сильное пламя бьется на ветру, машет золотыми крыльями неведомой птицы, запах дыма с горчинкой разносится по полю. У костра, возле клада, дежурный: как же — заложена отборная картошка, не прозевать бы. Печеная, с парком, рассыпчато-сладкая, на воздухе — ай как хороша-а!

В огромные сизые шары выкруглились кочаны капусты — пора запаривать кадки с вереском…

Бабье лето одаривает с родственной щедростью чистыми, ядреными — без червинки — боровиками, подосиновиками, подберезовиками, волнушками, груздями. И орехами. И брусникой. И клюквой. И — прощальным криком журавлей, от которого долго тревожно томится сердце.

На взгорке за рекой Покшей, по старице пылает огнисто, оранжево, малиново листва деревьев, а рванет ее разгонистый ветер — и понесется над землей цветная метель. Цветут гладиолусы, астры и хризантемы, да разве только они! За околицей деревни у тропинки целый выводок ромашек и одуванчиков — вторым заходом вдруг зацвели! Даже зверобой поддался их азарту жить — не пройти, чтобы не полюбоваться, мимо золотой метелочки. В капельках росы лепестки календулы. Синей звездочкой на желтой ржаной стерне одиноко светит василек. А эти, жаром полыхающие, гроздья рябины могли бы украсить полотно самого Ван-Гога.

Солнечному деньку теперь рад, как дорогому подарку. И чем дальше в просторы осени, тем все меньше будет этих подарков.

Бабье лето работает и на будущую весну: как вольготно и сильно расплеснулось изумрудно-зеленое поле озимой ржи. Жить ему, звенеть полнозерными колосьями.

Осень идет по земле, радуя, печаля, бодря, настраивая на рабочий лад.

Уезжая в город, бабка Марфа наказала мне две работы — приятную и неприятную.

Я начал с неприятной: когда топор и ножовку несут в сад — значит, что-то будут пилить и рубить в осеннем саду, где уже устоялся покой и глубокое отдохновение от лета, не столь жаркого, сколь переменчивого и дождливого.

Светило ненакалистое, спокойное солнце, день выдался без ветерка. Редкая удача. На грядке догорали поздние астры, розовые и белые. Белые, их было куда больше, как бы грозились снегом. По голым веткам яблонь прыгали и перепархивали синицы, остренькими звонкими голосками объявляя, что пришло их время, а время жаворонков, ласточек, иволг давно и надолго теперь кончилось.