Кирилл Столяров - Разные люди

— Ну и что из этого вытекает? — нетерпеливо перебил Громобоев. — Что-то не пойму, куда ты клонишь?

— А то, что можно увольнять Николаева без опаски, — уверенно сказал Горошкин. — Управляющий, вернувшись, покричит разок-другой, облегчит душу и скоро остынет. Поймет он головой своей умной, что сняли вы с него тяжкий груз, и сам же потом благодарность к вам в сердце поимеет. Я, к примеру, так мыслю.

— Эх ты, мыслитель! — Громобоев наградил Горошкина презрительным взглядом. — Кричать на меня Дмитрий Константинович как раз не станет. Он первым делом тихонько спросит у меня, почему я ему не доложил и без согласования с ним принял такое решение. Что в тресте, вдруг все телефоны разом испортились и телетайп тоже вышел из строя? У него есть право спрашивать, потому что за кадры отвечает он лично. Понял?

— А зачем же он вас заместо себя исполнять обязанности оставляет? — не без ехидства спросил Горошкин.

Хотя Громобоев был прямым начальником Горошкина, тот нисколько не боялся дерзить ему, так как мало-помалу пришел к выводу, что в богатырском теле главного инженера жила заячья душа.

— Обожди ты, Иван Тихонович, так мы живо собьемся на обочину! — с жаром воскликнула Канаева. — Дмитрий Константинович раньше как через десять дней в трест не вернется. А отвлекать его от работы не годится, у него и без нас забот полон рот.

— Верно говоришь, — поддакнул Горошкин.

— У нас имеется заявление Фесенки на имя треугольника, и мы волей-неволей должны принять по нему решение. С обеда заседаем, Фесенку, Николаева, Пронина и всех очевидцев порознь опросили, поэтому валандаться дальше нельзя. Страсти накалились, народ бурлит вовсю.

— Ну и что из того, что бурлит? — зло спросил Громобоев. — Побурлит и остынет. По закону мы имеем право рассматривать любое заявление в срок до одного месяца.

— Если бы гоношились один-два человека, я бы на вас нажимать не стала, — с тревогой в голосе сказала Канаева. — А тут в горком идти грозятся. Кто за Николаева биться, а кто за Фесенкино человеческое достоинство заступаться… Нам же с вами нагорит, что надлежащих мер не приняли и пустили все на самотек. О себе подумайте, Ярополк Семенович, и о нас с Горошкиным. Скажут ведь, что мы потворствуем безобразиям.

— Я никаким безобразиям в тресте не потворствовал и рукоприкладству Николаева попустительствовать тоже не намерен, — ответил Громобоев. — Но убей меня бог, если я знаю, как здесь следует поступить справедливо, по совести. Ударь Николаев не Фесенко, а любого другого сотрудника, у меня бы, это самое, рука бы не дрогнула подписать приказ об его увольнении. А Фесенко… Он настолько пакостная личность, что дальше ехать некуда. Да и роль у него в этом конфликте подленькая.

— Может, мне сейчас сбегать к Николаеву и попросить извинения? — крикнула потерявшая всякое терпение Канаева. — Вы к этому ведете?

— Чего ты в бутылку лезешь? — Громобоев осадил Канаеву и как ни в чем не бывало продолжал рассуждать вслух: — Вообще-то я не понимаю поведения работников милиции. На каком основании они отказались принять у Фесенко заявление о нанесении ему побоев? Я не юрист и не знаю в деталях, что и как там квалифицируют, но одно не вызывает сомнений: это материал для рассмотрения в народном суде. Коль скоро имело место хулиганское действие, сопровождавшееся причинением телесных повреждений в легкой форме…

— Не нам милицию учить, — вновь вступил в разговор Горошкин. — Утречком приходил капитан оттудова и без долгих слов положил Фесенкино заявление Луизе Васильевне на стол. Мы, говорит, у себя его рассматривать не будем, пусть этим общественность занимается. И обидчик — Николаев, и потерпевший — Фесенко, оба сотрудники одной организации. Вот и весь сказ.

— Странно. — Громобоев подернул носом.

— А не стали они с этим возиться потому, что у Николаева инвалидность от черепно-мозговой травмы и ни один суд такое дело не примет, — объяснил Горошкин. — Я, к примеру, так мыслю.

— Ты, значит, полагаешь, что ни судить, ни тем более, наказывать Николаева в административном порядке вообще не могут? — спросил Громобоев, выжидательно поглядывая на Канаеву.

Та демонстративно отвернулась.

— Ясное дело, — ответил Горошкин.

— В таком случае какие же у нас с вами юридические и моральные основания наказывать Николаева за эти действия?

— Кто тут предлагал его наказывать? — в свою очередь спросила Канаева. — Я, что ли?

— Не ты ли меня только что агитировала, чтобы я в резкой форме предложил Николаеву подать заявление по собственному желанию?

— Ну и народ! — Канаева возвела глаза к потолку. — С Ворониным и Шерстюком в тысячу раз легче разговаривать, чем с вами обоими. Один только пожимает плечами и соглашается со всем, что ни скажут, а другого сомнения разбирают. Не знаю, чему и как вас учили, а по мне, раньше пожар гасится, а уж потом виновника разыскивают. Не поняли?

— Давайте на сегодня закончим, — сухо предложил Громобоев, поглядывая на часы. — Уже без четверти шесть. Достаточно попусту воздух сотрясали. Я разберу почту, а затем в спокойной обстановке обдумаю и завтра скажу вам свое мнение. Ясно? Тогда по местам.

Выпроводив Канаеву и Горошкина, Громобоев нажал на кнопку звонка и вызвал секретаршу.

— Что вы хотели, Ярополк Семенович? — предупредительно спросила миловидная блондинка в белой блузке и черной юбке.

— Накурили мы здесь до одури, Люсенька, — пожаловался Громобоев. — Ты вот что… Будь добра, открой мне кабинет Дмитрия Константиновича и, это самое, организуй там чайку с сухариками. Сделаешь?

— А как же!

Он проводил взглядом секретаршу и, поколебавшись, убрал бумаги в стол. Ни о какой почте сегодня не может быть и речи: голова совсем другим занята. Да и ничего срочного там нет. Он перед обедом бегло полистал папку, но не стал расписывать документы. Успеется.

«До чего же погано устроена моя жизнь! — подумал Громобоев, проходя через приемную в просторный кабинет управляющего трестом. — Почему не бывает так, чтобы все шло хорошо? Сегодня ты уверен в том, что все дела в полном порядке, а завтра непременно вылезает какая-то напасть. И не просто вылезает, но и говорит тебе человеческим голосом: «Ну как, соскучился без меня?» И так от младых ногтей до смертного часа. Разнообразие только в пропорции напасти ко всему остальному…»

Эта брюзгливая сентенция очень точно передала настроение Ярополка Семеновича, поскольку его пульсирующая досада в самом деле объяснялась тем, что каверзное стечение обстоятельств, фигурально выражаясь, подсудобило ложку дегтя в бочку с медом. Прошедший год сложился на редкость удачно как для треста, так и для самого Громобоева. Бывает, что мучаешься с планом вплоть до последних минут декабря, негодуя по поводу того, что в нем не тридцать пять, а всего лишь тридцать один день, тогда как нынче он уже восемнадцатого числа, то есть вчера, подписал за Воронина рапорт в министерство о досрочном выполнении программы строительно-монтажных работ и принятых коллективом социалистических обязательств. И сдаточные объекты, можно сказать, в ажуре: большая часть актов государственных приемочных комиссий уже оформлена и передана на утверждение в Москву, а на оставшихся пусковых комплексах сидят трестовские люди, и дела там близятся к концу. На самом тяжелом объекте несет вахту лично Дмитрий Константинович, а секретарь трестовского партбюро Шерстюк создал там временную партийную организацию и успешно руководит ею. По-иному нельзя — туда стянули без малого тысячу двести человек: в местном монтажном управлении пятьсот восемьдесят да шестьсот рабочих с линейным персоналом командированы из других городов. Ведут монтаж в три смены, не допуская ни минуты простоя. Должно быть, там сейчас жарко, подумал Громобоев, испытывая при этом некоторую неловкость. Дело в том, что данный объект первоначально был закреплен за главным инженером, но под ноябрьские праздники Ярополка Семеновича где-то продуло, и его шарахнул радикулит. Вроде и болезнь какая-то несерьезная, однако напрочь вывела из строя. Достаточно сказать, что в разгар приступа он согнулся в три погибели и тратил на дорогу от кровати до уборной по сорок минут. А когда в начале декабря полегчало и Ярополк Семенович вышел на работу, Дмитрий Константинович уже две недели находился в командировке на этом объекте и решил на финише управление работами из рук в руки вновь не передавать. Сиди, сказал, в тресте, долечивайся, подбирай все мелочи и заканчивай проект плана экономического и социального развития на будущий год. Вот он, Громобоев, здесь и сидит, в то время как заместитель управляющего — в командировке, начальник производственного отдела — в командировке, и добрая половина кураторов тоже разъехалась по объектам. Всех их в тресте шутливо именуют «пускачами». К таким командировкам люди привыкли; работа есть работа, да и размер премии у «пускачей» намного больше, чем у остальных. Словом, с этим у них порядок. И с техникой безопасности порядок. Да и коэффициенты частоты и тяжести не в пример лучше прошлогодних. И с новой техникой тоже порядок: все мероприятия выполнены и даже справки о творческом участии руководителей треста отовсюду с мест получены и подшиты в отдельную папочку. Так что премию можно уже считать в кармане. А это как-никак три месячных оклада. И за ввод объектов они на всю катушку получат. Это еще шесть окладов. В общем, все, как говорят, на пять с плюсом, живи себе и радуйся. Так нет, надо же было Николаеву в это время дать по мозгам прохвосту Фесенко и тем самым устроить ему, Громобоеву, экзамен на зрелость администратора! И Шерстюка, как нарочно, нет под рукой. Он мужик умный, дальновидный, принципиальный и вместе с тем осторожный. Вот кто мог бы толково посоветовать. А эти… Громобоев безнадежно махнул рукой. Горошкин — балабонщик и флюгер. Как специалист-сметчик он на высоте, в этом отношении к нему нет претензий, а как замсекретаря годится только для сбора членских взносов. Хитрый, правда, и на поверку втрое умнее, чем старается казаться, но весь не то чтобы скользкий, а какой-то ненадежный, с двойным дном. С Канаевой же советоваться — вообще пустая трата времени. Женщина она, может быть, и не такая уж плохая, но больно примитивная, чересчур падкая на комплименты и любые проявления лести. Поэтому ее друзья — самые лучшие люди и они всегда и во всем правы, а кого она недолюбливает — те якобы только мешают нормальной работе коллектива. И чего ради Воронин с Шерстюком столько лет держат Луизу Канаеву в профсоюзных лидерах? Может быть, потому, что им самим ни ума, ни воли занимать не надо? Когда два угла в треугольнике склепаны на совесть, жесткость конструкции надежно обеспечена. Значит, принимать окончательное решение по конфликту Николаев — Фесенко придется одному Громобоеву. Ничего другого не остается. Не хватало еще, чтобы он беспокоил Дмитрия Константиновича этим вопросом. Как-никак он старше Воронина на четырнадцать лет и трестовских людей знает не хуже управляющего. Только надо все спокойно прикинуть, взвесить и попробовать взглянуть на сложившуюся ситуацию глазами Дмитрия Константиновича. Все равно последнее слово за Ворониным. Да, Николаев и Фесенко. Фесенко и Николаев. Более несхожих по своему существу людей, пожалуй, трудно себе представить. Хотя по формальным признакам имеются и родственные элементы в их внешней характеристике: оба старшие инженеры, инвалиды третьей группы и, в довершение всего, члены одной партийной организации. Как же ему, Громобоеву, поступить по совести и по закону?