Яков Ильичёв - Турецкий караван

Где-то здесь внизу была вырыта царева землянка: Петр в ней отдыхал после дня саперных работ…

Войско царя подошло морем к Астраханской косе. Вон там… Воевать же не обязательно. Парламентер отнес хану Петрово письмо: «Не разорять я пришел… Только тех накажу, кто ограбил русские караваны… Торговле защиту от разбойников поставлю». Мусульмане на руках внесли русского царя в город… Петр приказал караулам строго следить, чтобы никакой обиды жителям не причинялось, даже яблока не брать.

Перед глазами открывалось пространство, которым расчетливо всегда хотела овладеть Англия — и грубо воинственный Черчилль, и будто бы миролюбивый Ллойд Джордж — империалисты и послушные им азербайджанские мусаватисты. Это пространство влекло Англию, когда ее отряд высаживался в Баку, когда Двадцать седьмая пехотная дивизия ее Черноморской армии заняла Батум. Тянется она сюда упорно и всячески, чтобы лишить Советскую Россию нефти — жизни, забить этот проход, а самой выйти по нему на Северный Кавказ, и тогда Красной Армии не попасть в Закавказье, не подать руку кемалистам. Тянет и тянет сюда, в Дербент, и Антанту, и Врангеля, и турецких генерал-помещиков. Даже кемалист, бывший векиль иностранных дел, помещик Бекир Сами на пути в Москву и обратно, взад-вперед проезжая Дербент, мысленно видел его своей собственностью, по крайней мере англо-черкесско-турецкой, пусть такой — «коллективной», только бы не советской. Правда, это кемалист недалекий. У него слюнки текут, облизывается. Население здесь мусульманское, стало быть оправдано занятие турками Дербента, можно обещать своим западным хозяевам вход в этот район.

В Дербенте Фрунзе открыл для себя всю глубину интереса к этому району Кавказа английских и французских завоевателей Востока и турок типа Бекира Сами.

«Надобно попытаться убедить таких в Ангоре, — раздумывал Фрунзе, — что любая новая попытка овладеть этим важным коридором — дорогой, связывающей Советскую Россию с закавказскими республиками, — авантюра, бессмыслица, измена интересам новой Турции, ненужное кровопролитие. Национальная свобода и свобода совести мусульман Кавказа обеспечивается Советской властью. Столкновение новой России с новой Турцией — мечта их общих врагов».

В Дербенте Кемик говорил Ване:

— Кулага, по-моему, просто «дере», узкий человек…

Кемик уже был у Фрунзе, глотая слова, все рассказал. А Фрунзе: «Не волнуйтесь. Кто же всерьез видит в вас дашнака? Кулага, по-видимому, просто перебарщивает, в педагогических целях. А сориентироваться в истории, конечно, нужно. Очень даже нужно. И вам, и мне, и всем. Это сейчас главное». Кемик воспрянул, смотрел на Фрунзе с обожанием. А на Кулагу посматривал все-таки с опаской. Бывают же такие упорные люди… Сейчас в толпе Кемик шагнул к Фрунзе:

— Михаил Васильевич, я побегу на станцию? Обед же надо, продукты выдавать.

— Обед, это серьезно! Давайте.

…Кемик широко шагал в сторону станции. Слышал, как кто-то из бойцов одобрительно сказал ему в спину: «Заботится…» Не все худо в этом мире. Если бы еще сестренка нашлась… Пролитая кровь не вернется в сердце… Дружба? Для нее нужно другое прошлое. Так пусть хотя бы холодный мир, черта между прошлым и будущим… И еще мечталось, чтобы Кулага… улетучился! Отослал бы Фрунзе его обратно в Харьков. По делам!

…Поезд всю ночь во тьме скрипел, стучал — к Турции, к Турции. Ну и дальняя же дорога! Часовые, стоящие в тамбурах в голове и в хвосте состава, видели редкие огоньки вдали. Когда огоньки оказывались наверху, словно в небе, это значило, что близко горы и место опасное: банда обычно выходит к рельсам ущельем, как бы изнутри горы.

Пропал запах рыбы, стало быть, море отошло далеко. Дым от паровоза вырывался откуда-то из-под колес, значит будет дождь. Большую станцию, с ее многолюдьем и суетой, с извозчиками, мешками и корзинами, заволокло плотным туманом медленного ночного дождя, но местный железнодорожник сказал, что в Баку будет сухо.

Утром Ваня достал из чемоданов парадную одежду командующего, натер суконкой его Золотое оружие. Напевая, взглянул добродушно на Кулагу:

— Родимый, сними-ка свои сапоги, почищу, а то срам.

— На мне почисти, — буркнул невыспавшийся Кулага.

— Я не чистильщик, — сказал Ваня, укрепляя пуговицу на своей шинели. — Я по-дружески. Не хочешь, ходи в грязных.

— Куда деваться от твоей доброты, мать честная! — проговорил Кулага. — За эту ничтожную услугу ты о меня потом сдерешь! Хитрый ярославский мужичок!

Ваня — серьезно:

— Без хитрости даже дурак не живет.

Станция за станцией. Пахнет степью. Земля вокруг сизая. Поезд прошел через тридцать небольших каменных мостов. На просторе Апшеронского полуострова грохотал ветер, несло густую пыль, плыл желтоватый воздух… Потом слева показалось море, а справа — ребристые нефтяные вышки. Запахло железом и гарью. Поезд подошел к Баку.

А небо над Азербайджаном стояло ясное, глубокое, ласковое. В Баку, может, и ждет Ваню письмо от Аннёнки — до востребования. Первым делом — на почту.

Фрунзе и Дежнов стояли у окна в салон-вагоне, уже одетые — один в шинели и в буденовке, другой в пальто и шляпе. Фрунзе оживленно говорил:

— Вот вам, Алексей Артурович, этот город ветров! Не обязательно в Тифлисе, я думаю, что уже в Баку мы услышим голос британского льва, узнаем, что он говорит о соглашении с Кемалем своей отнюдь не легкомысленной, а вполне расчетливой соседки.

— Вы оптимист… Откуда получим сведения?

— Ветром принесет! У Баку постоянная связь с Тифлисом.

— У меня предчувствие, готов поспорить — лев рычит и колотит хвостом, бешено ругается, — сказал Дежнов. — Весь вопрос — для вида или в самом деле огорчен.

— В Баку узнать бы, что сообщает из Турции азербайджанский посол Абилов. Остался ли на своем посту векиль иностранных дел Юсуф. Возможно, Абилов уже знает о тайнах соглашения Франклен-Буйона. И еще, Алексей Артурович, почувствовать бы, как бакинцы воспринимают сейчас Ангору, турецкое Национальное собрание. Ведь оно с Баку находилось в большем сближении, чем с Москвой. Несомненно, убийство Субхи, председателя ЦК турецкой компартии, а теперь вот соглашение с Францией воспринимаются бакинцами острее и, наверно, противоречиво. Ведь убийство связывают, как сообщается, с другим фактом — переходом на сторону врага вождя партизан, тоже будто бы коммуниста, в действительности лжекоммуниста Черкеса Эдхема.

Поезд прошел по Нобелевскому проспекту Черного, пропахшего нефтью, прокопченного города, где хлопья гари ложились даже на крылья птиц.