Яков Ильичёв - Турецкий караван

Громадный Баку весь в нефтяном деле. В пустынном Прикаспии он возник будто в одну ночь: днем лишь одинокий ханский дворец белел под синим небом, чернели два колодца с нефтью, ее черпали кожаными ведрами, а погас день, минула ночь, и на заре открылся этот рабочий город — мировые промыслы.

По праву труда ими овладели ныне сами рабочие — для Республики. Частных владельцев прогнали, но те — Манташев, Лианозов, Нобель — уже продали нефтяные бумаги американским и британским трестам — Рокфеллеру в «Стандард ойл», Детердингу в «Роял Деч Шелл». Под видом концессий взяли и резервуары Батума, куда текла нефть… Ради этого черного золота никаких денег не жаль. Покупают правительства, партии, эмигрантские общества, а там и просто банды. Кавказским слугам — мусаватистам разом выложили три миллиона триста тысяч франков: забирайте для нас этот Черный город!

Тут завод на заводе: бензиновые, парафиновые, масляные… Еще недавно сюда баржами шла сырая нефть, трубы изгибались вдоль и поперек улиц, сотни верст труб, в них стучало, фыркало, будто что-то живое. Возили нефть и в бочках медлительные измазанные аробщики. Но сейчас кругом обрушенные стены, ржавые кубы-хранилища. Мелкие заводы погибли еще в лапах нефтяных королей. А другие — в войне, остановленные бывшими хозяевами.

Поезд полз. Ваня высунулся из окна, крикнул прохожему, видно рабочему человеку — другу:

— Здорово! Хлеб в лавках имеется?

— Пришел эшелон и с хлебом, и с сахаром! — Затем человек показал рукой, где находятся промыслы: — Да вот — поджигатели. Промыслы-то горят!

Значит, еще идет ожесточенная борьба… За Черным — Белый город, тоже рабочий, но помоложе и светлее. Прямо-таки Харьков. Кончились заводы и трубопроводы, начались пятиэтажные дома с магазинами.

…Из гостиницы «Европа» командующий вышел вместе с советниками и секретарем, сам при Золотом оружии. Ваня проводил, открыл дверцу высокобортного автомобиля:

— Товарищ командующий, разрешите, мы с Кемиком пройдемся тут недалеко, к морю.

Улицы будто знакомые. Ваня присматривался, кто с чем, куда проходит, проезжает в пароконном ли фаэтоне, на линейке ли с подножкой. Прислушивался к разговорам, когда на русском… До турецкой границы — сутки поездом, а многие в Баку боятся, что опять придут турки, как приходили в восемнадцатом, султанские, опять откроются военные действия. Ваня в это не верил. После совещания с местными работниками Фрунзе вернется, уточнит момент.

Дыма пожаров в городе не чувствовалось — ветры… Середина ноября, а липы, акации и плакучие ивы в скверах зеленые, как на севере летом. На главную почту, сказали, идти по Телефонной до Биржевой улицы. Полно разноязычного народа, гомон, круговорот. Грузчики, хриплые и багровые от натуги, согнулись под огромными, как дома, тюками. Степенные извозчики погоняют коней не спеша. Люди грузят и везут различные товары. Уже идет свободная торговля. Обменивают деньги на деньги: я тебе рубли, ты мне турецкие лиры или доллары. Пирожки и курево на лотках. Серебро же продается из-под полы. Кое-кто спекулирует ценными предметами — из кармана. А на виду — тюки хлопка, шерсти, мешки с сухофруктами. Мальчишки — приказчики и разносчики, все орут. Беспризорщина выползла погреться, что-нибудь раздобыть. Многие здесь из голодающих губерний.

Ване запомнилось хорошее название: «Бакинская коммуна». Она выклюнулась здесь, возле нефти, в восемнадцатом году. Но ее задавили, комиссаров ее убили те, которые сейчас хотят покорить турецкого мужика. Власть взяли мусаватисты — азербайджанские капиталисты и помещики. Однако рабочий народ вновь восстал, подошла с севера Красная Армия, и в Баку и во всем Азербайджане теперь прочная Советская власть.

Из помещения Главной почты Ваня вышел, растерянно моргая. Письма не было. В расстройстве он пошел наобум, хотя и быстро, будто с какой целью. Кемик еле догнал его и сказал мрачно:

— Понимаю, Ваан, нет письма, ну что делать… Может, неправильно написала адрес… Погоди, она грамотная?

Ваня отвечал нехотя:

— Грамотней кого… У меня три класса, а она еще в городе у дяди два года училась…

— Ну, ничего, когда встретитесь, ты ей выговор сделаешь! — гневался за друга Кемик. — Женский пол! Та, моя, тифлисская, что приезжала в Эрзерум, — я знал, что ничего у нас не выйдет. Характер! Идет — и будто одолжение делает камню, на который ступает. Женщина должна быть ласковой, послушной. А та, моя, каждый шаг — для себя, смотрит только на себя, на себя одну, точно в зеркало. Свет перевернись, она и не моргнет даже. Но твоя, я думаю…

— Не знаю, что и думать, — сказал Ваня. Грустно добавил: — Она хлеб приносила мне в поле… Любила… Но вот отец ее против… Но ведь она такая боевая, такая самостоятельная, чего хочешь достигнет, несмотря что отец… Если не отвечает, то либо не желает, либо мои письма не дошли…

— Факт, не дошли! Но дойдут!

Молча свернули в ворота-туннель, ведущие за толстую стену в старый город-крепость. Это — персидская «Бадкубе», короче «Баку», что означает «удар ветра». Оглядели снаружи дворец Ширванов, усыпальницу, пепельно-желтые кубы древних строений с куполами-чашами. Уходящая в небо каменная труба — это минарет. За пятьсот лет не шевельнулся ни один камень. Вошли внутрь, в судилище — восьмиугольный зал с галереей и с круглым колодцем в полу: в него падала и дальше по желобу катилась в море отсеченная голова; это видели зрители, стоявшие на галерее под навесом.

— Айда отсюда! — сказал Кемик, трогая свою голову.

В крепости улицы-щели крутились вокруг мечетей. Ни одного окна, редкие калитки. Вдоль стен проскальзывали, как тени, женщины в длинных одеяниях, укрытые с головой.

Через другие ворота Ваня и Кемик вышли к морю, и вот она, Девичья башня. С маяком. Каждый камень будто и не связан с другими, но крепко сидит.

У Девичьей башни метался кудрявый мальчишка с заплаканными глазами — на животе лоток с коробками папирос — взывал:

— Эй! Кому «Эхипетские»! Кому?

— «Египетские»? Давай, братик мой! — Кемик расплатился.

Тогда мальчишка и прокричал эту ужасную историю, как в древности один дикий властелин задумал жениться на своей же дочери, а девушка в горе попросила сперва построить ей башню; и когда построили — вот она! — та девушка взошла на самый верх и бросилась в море, вот сюда…

— Гляди, и с Аннёнкой что? — тихо проговорил Ваня. — Она резкая… И если отец все заставлял ее выйти за городского?.. Тоже у него характер — не отступает, сволочь!

Поднялись на верхушку башни — сто пятнадцать ступеней — не откроется ли дальнейший путь к границе? Но увидели только крыши Баку и окрестности, этот пестрый, нефтяной и фисташковый, с пустынными проплешинами край. На северо-востоке за синевой бухты слабо желтел песчаный берег Апшерона, похожий на крымский, если смотреть из-за Сиваша. Вспоминалось пустынное Присивашье с его верблюжьей колючкой и красными каплями солянки.