Яков Ильичёв - Турецкий караван

…Наступила ночь. Всем велели спуститься в моторную лодку. Субхи почуял, что в лодке его жены нет — ни голоса ее, ни прикосновения. Пощадили? Видимо, осталась в городе. Пощадили!

В лодке было спокойно, боль стала тупой. Лодка мерно покачивалась на волне, пока не трогаясь. Тишина, все будто заснули. Верно, утром вывезут на пустынный мыс, там убьют… «Но наша жизнь без нас продолжится, — легко и торжественно думал Субхи. — Турецкая молодежь ее продлит».

На память пришли молодые лица товарищей, студентов стамбульского университета, сходка, страстные речи о судьбе страны, о лидерах, пролагающих дорогу человечеству. Кому дать Нобелевскую премию мира? Профессора с усиками, как у немецкого кайзера, с пеной у рта выкрикивали: «Гинденбургу, Гинденбургу!» Но студенты освистали их, выгнали и потребовали: «Ленину, только Ленину!» Вывесили большой портрет его.

Субхи вспомнил, как он с женой поехал в Москву и был на Первом конгрессе Коминтерна. Он, Субхи, говорил с трибуны. Его слова будто вновь зазвучали сейчас, он услышал самого себя: «Уважаемый учитель товарищ Ленин… турецкая молодежь своим выбором показала всю свою привязанность…» Жизнь продлится и после того, что произойдет утром…

Тысячи молодых не стали погибать под завоевательным знаменем Энвер-паши. Ушли. Крестьяне с ними тоже. А в партизанской армии они пошли за независимость в бой! Военнопленные в России стали красными добровольцами. Их тысячи, турецких красноармейцев, они живут.

Субхи почувствовал, что и сам оживает. Но в этот момент взревел заведенный мотор на корме, лодка отчалила. Одновременно в уши ударил чей-то пронзительный вопль тут же, в лодке, и сразу за бортом послышался тяжелый плеск, кого-то выбросили в море. У своей груди, где раскрылся потерявший пуговицы френч, Субхи увидел блеснувший в темноте широкий немецкий штык. За ним надвигалась тень человека.

— Стой, погоди! — невольно крикнул Субхи, схватился за штык, но только порезал себе руки… В следующее мгновение он ощутил возле сердца острую и сразу мягкую последнюю боль…

…Утопили всех. Туча нашла на луну, море погрузилось во мрак.

В номер Фрунзе быстро вошел Дежнов.

— Михаил Васильевич, я изучил все полученные здесь газеты, среди них иностранные, турецкие, разобрал записи радиограмм, совещался со здешними работниками Наркоминдела…

— И что же?

— Если бы побился с вами об заклад, то выиграл…

— Вы имеете в виду реакцию Англии на соглашение Франклен-Буйона?

— Да. Британская пресса на все корки ругательски ругает Францию, всячески обзывает, грозит, упрекает, стыдит и снова грозит — сепаратизм, мол, не прощается и будет иметь далеко идущие последствия. Главный мотив: Франция отдала туркам Киликию, завоеванную всей Антантой, не свое отдала, а дружески подаренное, какое свинство!

— Но во что это выльется, подумаем? Если Франция в турецком вопросе решительно отделалась от своего старого союзника, то это может означать, что она нашла здесь нового союзника — Турцию. А это чревато большими опасностями. Не так ли?

…На бакинском вокзале жизнерадостно гомонила толпа провожающих украинскую миссию в дальнейший путь. Бакинцы передавали письма и посылочки родственникам — сотрудникам азербайджанского полпредства в Ангоре.

То и дело Фрунзе пожимал кому-нибудь руку, так и не надевал перчатку. На нем буденновский шлем с огромной алой нашитой звездой, красноармейская шинель на крючках, застегнутая до горла. На груди, на фоне пепельного цвета сукна искрится орден Красного Знамени; на рукаве — еще звезда, алая, яркая; ниже ее — четыре ромба. Как он молод, красив!

В дверях вокзала вдруг показался азербайджанский наркоминдел Гусейнов. Он спешил.

— Товарищ Фрунзе, есть новость! Абилов материал прислал. Только что получен пакет!

Фрунзе извинился перед провожающими и с Гусейновым поднялся в салон-вагон. Абилов сообщал из Ангоры, что приехал человек, который может принести много неприятностей, — Хюсейн Рауф.

— Рауф? — переспросил Фрунзе. — Такая подпись есть под Мудросским перемирием. Это тот Рауф-бей, что после Брестского мира бросился захватывать Закавказье?

— Совершенно верно, товарищ Фрунзе. Когда в восемнадцатом султанская армия вошла в Закавказье, Рауф был министром иностранных дел и от имени султана вел в Трапезунде переговоры с делегацией Закавказского сейма, с меньшевиками, значит. Он тогда поставил совсем захватнические условия. Да и предлагали ему: грузинский меньшевик Чхенкели — половину Армении, а дашнакские руководители Хатисов и Качазнуни уступали Рауфу грузинский Батум и еще Артвин и Ардаган. Рауф, знаете, насмехался тогда над делегацией сейма, говорил: хо, в ней сорок человек. Это воинская часть? Слишком мала. Мирная делегация? Слишком велика.

— С изменниками никто не считается, даже пользуясь ими… Откуда ж этот Рауф в Ангоре?

— Абилов теперь и это знает. Кто такой Рауф? Из черкесов. Отец был главой морского совета, сенатором был. Сын Рауф — морским офицером, командовал миноносцем «Пейк Шефкет», крейсером «Хамидие», — храбрый, властный! Потом йеменский народ усмирял. Потом недолго министром был. А подписав Мудросское перемирие, от султана скоро перешел к Мустафе Кемалю. Так сообщают. Когда англичане разгоняли меджлис в Константинополе, увезли на остров Мальту и депутата Рауфа. Ныне в мае его отпустили в обмен на арестованного Кемалем английского офицера. А сейчас вот Рауф приехал в Ангару и его тут же, Абилов пишет, избрали заместителем Кемаля в Обществе защиты прав, а также комиссаром общественных работ, значит ведать дорогами, мостами, туннелями — прокладкой, ремонтом, перевозками…

— Вы думаете, это назначение связано с соглашением Буйона?

— Не знаю, товарищ Фрунзе. Абилов пишет, что Рауф не любит нас, нечаянно проговорился: жаль, Азербайджан — советский.

— Ну, это от Рауфа не зависит, — сказал Фрунзе. — Спасибо, Гусейнов. Значит, о том, что кроется за соглашением, пока ничего? Что ж поделать. Идемте к товарищам… Надеюсь, на месте сами турки расскажут.

— Да, расскажут, будут приемы! В Тифлисе, товарищ Фрунзе, запаситесь вином для приемов. Надо!

Сошли на перрон. Среди провожавших теперь был и Киров. Он в пальто, в русских сапогах, веселый, открытый. Звонко сказал:

— Становись, Михаил, сфотографируемся на память!

Фрунзе — с застенчивой, славной улыбкой:

— На память? А я вернусь скоро… В красной феске! Встретите: «Селям, Фрунзе…» Мне дарят обычно что-нибудь гардеробное: туркестанский халат, папаху, бурку. В Ангоре, вот увидите, феску получу.

Киров у белой стены стал перед ящиком фотоаппарата. Прозвенели шпоры, остановился и Фрунзе, подтянутый, перекрещенный ремнями. Поправил шашку на боку. Глядя в объектив, прищурился — было очень светло. Киров сдвинул кепку на затылок. Напряженное выражение, глаза смотрели строго. Вдруг в них мелькнул озорной огонек, словно Киров посмеивался над военной выправкой товарища, понимая однако ее необходимость. Рядом с роскошной парадной шашкой, наверно, совсем буднично выглядит в его, Кирова, руках сверток газет… Такими и остались эти двое на фотокарточке.