Яков Ильичёв - Турецкий караван

— К Фрунзе может обратиться любой… Но, между прочим, товарищ Фрунзе знает, что и где сказать. А я скажу: главное, чтобы люди положили оружие. Для нас все нации равны, грек или турок. Необходимо жить мирно.

Внизу новое препятствие. В закутке под нижним маршем, где легко спрятаться и прицелиться в затылок человеку, сошедшему с лестницы, Ваня обнаружил в тени судомойку, русскую женщину из Крыма. Владелец отеля обычно окликал ее «Манья».

Настоящее имя ее было Матрена. Убирая со столов посуду, она говорила красноармейцам: «Как покушали, сыночки?» Однажды Ваня видел ее заплаканной. В закутке она будто ждала кого-то, красивая, хотя и немолодая, с сережками в ушах. Ваня спросил:

— Что, свидание какое назначила?

— Братик мой, сыночек миленький, забери меня домой…

— Так ведь сам в другую сторону еду, — растерялся Ваня.

— Куда хоть, только с вами. Обманули меня господа.

Семья чиновника увезла ее из Крыма. Увязывала, волокла на пароход их имущество, а на турецком берегу, когда надобность в ней миновала, объявили: «Денег у нас мало, оставайся здесь». И укатили дальше.

— Бросили, как кошку, съехавши с дачи. Дура, дура, дура! — принялась стучать кулаками себе в виски. — Спаси, не сплю, не ем, об одном только думаю: домой, домой…

— Ну, не плачь же ты, ей-богу. Это надо у командующего спросить. На обратном пути, если возможно, то обязательно. Соберешь кофты-юбки, сядешь на пароход и ту-ту-у-у!

— Не обманываешь? — улыбнулась, помолодела.

— Ведь не господин, а большевик я. Всего хорошего желаю. А теперь меня оставь, у меня дело.

Ваня двинулся в холл. Обстановка такая: заняты все стулья у стен и возле овальных столиков с газетами, шахматами и игральными картами. Два десятка человек в полувоенной одежде стояли компаниями ближе к углам зала, мордатые, усатые, носатые, смуглые. Может, осетины или черкесы. Бывшие офицеры белогвардейские, хорошо говорят по-русски… Сейчас ничего как будто подозрительного. Ваня помедлил и сразу же беляки окружили его, с любопытством разглядывали даже пуговицы на гимнастерке. Один другому сказал:

— Смотри, какие стали там эти пролетарии на троне!

— И прически носите? — спросил один, будто насмешливо.

— Как видишь, — ответил Ваня. — Не запрещается.

Через холл грузно прошел к двери Андерс, и Ваня намеренно отдал ему честь. И сразу же вопрос:

— Разве и у вас… под козырек?

— Не обязательно, но при желании, — объяснил Ваня. — Просто здороваемся, как люди. Почему это вас удивляет?

Один, усатый, усталый, задумчиво с усмешкой качал головой, мол, худо повернулась моя жизнь… Зачем же это он и другие пришли сюда? Верно, им снится дом. Поняли, что пропадает жизнь.

Большинство-то беженцев, и вот эти в холле, ненавидят теперь Антанту, которая и втравила в это страшное дело — выступить против Советов. Вот точно как греков и дашнакских армян втравила — выступить против Кемаля. Так она и получилась, пропащая жизнь. Пробавляются теперь мелкой спекуляцией, на паях открывают по турецким городам фотографии и столовые. Генерал Фостиков (прошлый год его стрелковый корпус был накрыт красной дивизией за Сивашом) содержит кафе-шантан и торгует русскими женщинами.

Трудно было с ними говорить. Зачем воевали, зачем десять тысяч и Антона Горина положили на Перекопе? Ваня совсем кратко отвечал на некоторые вопросы. Тем более что кое-кто из спрашивающих и сейчас, возможно, работал на Антанту. Поди разгляди, кто тоскует, а кто прицеливается.

За спиной Вани на скрипучей лестнице послышались шаги, и тотчас один из беляков — он стоял ближе к ступеням — сунул руку в карман, насторожился, прислушиваясь к скрипу. Ваня отступил на шаг и также сунул руку в карман, где оружие.

А спустился по лестнице Кемик. Ваня взглянул на него. В этот момент белогвардеец кинулся мимо Кемика по ступеням наверх.

Ваня догнал его, схватил обеими руками за ворот пальто и с силой потянул вниз. Пришлось даже поддержать, чтобы тот не упал.

— Что вам здесь нужно?

— На Фрунже… посмотреть. Ну-ка, убрать руки, скотина! — беляк резко повел плечами.

— Грубо выражаетесь! Значит, вы самый бывший…

— Не бывший, я настоящий офицер! — выпрямился тот.

Ваня заглянул ему в лицо. Показалось, что где-то уже видел этого офицера. В Крыму!

— На Юшуни за Перекопом? Нет? Были? В общем, отойдите, ступайте вниз, а не вверх по этой лестнице, она не для вас.

Офицер вернулся в холл и скорым шагом — на улицу.

А по ступеням внутренней лестницы, ведущей в холл, вот уже застучала шашка. Теперь спускался Фрунзе. Ваня бросился к нему. А командующий спокойно стал среди бывших белых, тихим голосом — в зале стало тихо — спросил: знают ли об амнистии, объявленной еще в прошлом году?

Оказывается, толком не знали, что-то слышали, но не верили. А вовсе не знали они, не догадывались и никто не стал им говорить, что этот человек в шинели и с золотой шашкой — не кто иной как Фрунзе, который на го́ре Врангелю и всему белому стану перешел Сиваш.

Подозвав к себе Кулагу, который спустился по лестнице следом, Фрунзе попросил его срочно составить и отнести в местную газету четкое — на русском и на турецком языках — сообщение об амнистии и возможности вернуться домой.

Показался владелец отеля, что-то тихонько сказал не по-русски кавказцам, и они — неохотно — покинули холл. А вошли мутесариф Феик, с ним местный воинский начальник, в гостях у которого побывал Фрунзе. Пришел и юзбаши Хасан. Беседовали в холле, пока заканчивались сборы. О чем именно, Ваня не слышал: он, Кемик и Хасан вышли проверить готовность каравана. Никак не собрать подводчиков — арабаджи, все делается неспешно и как аллах на душу положит.

Но вот все же в улицу по одной стали въезжать рессорные повозки, по-турецки — яйлы. Как русские, военные, однако и с брезентовым домиком в форме бочки и с окошечками. В общем, фургон. В бочке только двоим поместиться, либо сидеть, поджав ноги, либо растянуться — лежать, не видя, что делается окрест и даже на дороге. Так! На окошечке клапан, откидывается наверх и закрепляется. Значит, можно будет смотреть. Хорошо, что шины еще толстые; истончившаяся, со стертыми головками винтов однажды соскочит, деревянный обод враз растреплется на камнях, и фургон сядет.

Вот уже вроде все пятнадцать фургонов подошли. Один подкатывал к подъезду, и красноармейцы дружно его загружали, отъезжал — загружали следующий. Караван растянулся в извилистой улице на полверсты. В голове и в хвосте его встали охраной турецкие кавалеристы, в папахах и башлыках, в рваных бурках.

Ваня осматривал лошадей… В кавполку у Днепра и в Крыму навидался лошадей разной масти и стати. Таких встречал кровей, что как-то совестно было подходить к ним с нагайкой или грубо ругаться, когда не сразу слушаются. Вот каряя — черная с темно-бурым отливом… Почувствовал турецкое слово «кара» — черный. В паре с караковой — вороной с подпалинами — опять «кара»… Несколько рыжих с краснотцой, одна игреневая, то есть рыжая, а хвост белесоватый. Держат головы высоко. Роста небольшого, но, видно, выносливые. Похоже, что пугливые, невоспитанные: уздечка с кожаными наглазниками. Но, в общем, кони порядочные, надежные. Дотянут, хотя такая даль, зимняя непогода и часто в гору… Ни оглобель, ни дуги — с этим много возни в дороге. Дышловая упряжка надежней. Вместо седелки — на спине попонка, пришитая к шлее. Шлея сидит плотно. Чтобы на спусках лошадь, упираясь, не вылезала из хомута, а фургон не наезжал коням на ноги.