Яков Ильичёв - Турецкий караван

— Аллах убережет…

— Не от меня, однако!

— Но будешь неправ ты, — сказал Мемед. — Твоя нагайка просвистит: кто говорит правду, того выгоняют из тридцати деревень.

— За это оскорбление я сгоню тебя на тот свет.

И, опрокинув скамью, человек с серебряной нагайкой в ярости подскочил к Мемеду, сидевшему неподвижно, занес над его головой нагайку. Но Мемед даже не взглянул. И вдруг запел. Когда нагайка присвистнула в воздухе, будто дав тон, Мемед запел свое любимое «мани», что поют, состязаясь, на свадьбах и посиделках, — запел, чтобы подразнить высокомерного человека с нагайкой, — о любимой:

Человек бешено ударил Мемеда нагайкой:

— Не баранов, а плеток получишь, негодяй!

Избиваемый Мемед продолжал петь, по его лицу по текла струйка крови. Люди заговорили:

— Он плачет кровавыми слезами.

— Оставь его, он калека…

— Он преступник! — выкрикнул человек с нагайкой и еще крепче стегнул.

Пение вдруг оборвалось. Мемед тяжело поднялся и взревел. Люди шарахнулись. Хозяин кофейни, его жена, дети запричитали, а крестьяне загалдели. Одной своей рукой Мемед взметнул и надел себе на голову стол — загородился. При этом толкнул человека с серебряной нагайкой так, что у того шапка свалилась. Приезжие встали перед Мемедом. Он надвинулся на них, держа над собой стол. Эти уже выхватили револьверы:

— Население! Гони его на улицу… Пристрелим…

Но тут Мемед рухнул на пол и остался лежать под столом. Трое в бурках вышли, ругаясь. Сели на коней, поскакали по дороге на Хавзу.

Перед выступлением из Кавака Хамид бойко подошел к Фрунзе:

— Не желаешь ли в седло, паша?

Яснел день, Хамид с любопытством смотрел на северную синеву под редкими бровями русского, на орден Красного Знамени, привинченный к левому карману суконной гимнастерки, что виднелась из-под распахнутой шинели. Фрунзе ответил:

— Поедем вместе, Хамид. Мы тут купили коней под седло.

В группе верховых был теперь и Кемик… От Кавака шоссе легко побежало по плодородной долине — белесая нитка легла между одинокими строениями и зарослями. Фрунзе с улыбкой вспоминал лицо мюдира, сперва взволнованно-строгое, а вскоре после знакомства добродушное и умное. Кажется, удалось завоевать и его симпатии. Не меньше двух недель с рассвета дотемна катиться каравану. Работать можно и на перегонах. Фрунзе окликнул разговорчивого Хамида:

— Скажи, пожалуйста, почему ты и другие так хорошо относитесь к нам, русским?

Хамид не дипломат, ответил, как на душу легло… Вот он принахмурился, придал своему молодому лицу «седое» выражение.

— Я сам себя спросил. Сам ответил. Без русских давно пропали бы. Вот, я ответил!

— Хамид, ты хорошо ответил.

— Эх-ха! Я, Хамид, умею отвечать.

Фрунзе вспомнил: сказал ведь трапезундский полковник Сабит Сами, что идея дружбы с Россией пустила глубокие корни в армии и среди населения. Похоже, что именно так. Ладно, что миссия встречается с населением.

Как обычно, дорога вошла в ущелье, бурный ручей хлестал под каменный мост. Аскеры охраны вдруг заволновались — начался район войны…

Национальная рознь, дикая вражда — глаза на нее не закроешь… Недруги Турции ей рады, им она и нужна, необходима. Они и разжигают… И, скрываясь, обвиняют в ней Кемаля.

Возле моста чернели рухнувшие караван-сараи — ханы. Пахло горелым тряпьем, деревом и листьями. Поравнялись с мертвыми ханами, и Хамид замахал руками, пригнулся к шее коня, стал прицеливаться, изображая налет. Недавно на эти ханы совершила налет одна из понтийских банд.

— Бандит горы знает. Пещеры есть, землянка… Ночью встал из земли, пошел с огнем, женщин в селе не боялся. Поджигал, убивал. На дороге муку отнимал!

Хамид повел рукой — показал на горы, и глаза его заволокло:

— Кто не бежал — бах! — застрелил. Могил нет, так лежат. Шакалы приходят.

За сгоревшими ханами на земле сидела крестьянская семья: муж и жена, с сумами через плечо, и дети. Отец просил хлеба для маленькой. Арабаджи, придержав коней, доставали куски.

Проехав вперед, Хамид показал на холм слева:

— Бурада, бурада рум кёю — вот, вот село румов! — прокричал он и воинственно потрогал у пояса кинжал с гравированной рукояткой, которым он гордился — ведь из Сулеймание, города, производящего красивые ружья, кинжалы и пистолеты, разящие врагов, сегодня — тех же румов.

Ваня подумал, что Хамид приглашает свернуть в село и убедиться, что люди там живут, как жили. Но Фрунзе, поднеся к глазам бинокль, сказал:

— В селе никого нет… Домов, наверно, около трехсот… Двухэтажные… Черепица… Совсем нет оград… Ничего живого… — Фрунзе передал Ване бинокль, тронул коня. — Айда, посмотрим поближе.

Двинулись к мертвому холму.

— Хамид, как называется это село?

— Карадаг-кёй, паша.

Кемик порывался взять у Вани бинокль, но Ваня не давал:

— Тебе не надо, смотреть. И не езди туда…

Кемик рывком обогнал Ваню:

— Разрешите с вами, товарищ командующий…

— Поедемте, — ответил Фрунзе. — Не будем прятаться от правды.

Поднялись на пологий холм, вошли в мертвую деревню и двинулись по главной улице. В тишине жутко стучали копыта. Лошади шли неохотно. В домах окна черны — выбиты, двери сорваны. Улица, голые садики усыпаны белыми перьями, будто запорошены снегом. Валялись кадушки, битые кринки, сита, сломанные плуги, колеса от повозок. Не сразу можно было понять, что раскинутая у домов, прибитая дождями мужская и женская одежда еще укрывает от птиц тела убитых…

Ваня сам был как неживой. Кемик смотрел остановившимися глазами. Фрунзе спешился, через окно заглянул в, один из домов и тотчас же вернулся:

— Та же картина… Поехали…

Спускались с холма, Фрунзе долго молчал, наконец тихо спросил:

— Хамид, это старое село?

— Сто лет ему! — выпалил Хамид. — Двести!

— Триста, — сказал другой аскер. — Один турок говорил: четыреста лет назад совсем маленькое было, десять дворов.

— И турецкие села старые?

— Старые, паша. Курдские тоже старые. Триста лет.

— И никто никогда никого не убивал?

— Никогда — никого, паша.

— А теперь почему?

— Один поджигал, так другой поджигал, — сказал Хамид.

Солнце пригрело, небо поднялось ясное. Ветер утих. Воздух звонок, прохладен, чист. Кругом курчавые шубы лесов, разделенных желтыми ребрами скал, красота гор. Радостно-белые вершины, плавные зеленого и желтого цвета долины, в этом году уже отдавшие человеку свои плоды и копившие новые, — кругом сияло такое великолепие, что страшным сном казался холм с мертвой деревней. Какое светлое небо, и какая черная вдруг земля. Фрунзе оглянулся на холм, пробормотал: