Яков Ильичёв - Турецкий караван

Караван скрылся в селе, однако один из фургонов застрял на окраине. Ваня с Фрунзе к нему — в чем дело? На земле у колеса сидел босой старик арабаджи и плакал, бросив на колени коричневые руки. Лицо у него было тоже коричневое, щеки запавшие, поблескивала седина. Войлочная куртка свалилась с худых плеч, но старик не запахивался от ледяного ветра. Такая покорность судьбе! А случилось-то что? Лопнула рессора. Только и всего.

Как и Фрунзе, Ваня давно заметил, что турки, которых весь мир считает храбрым и воинственным народом, мужчины — и солдаты, и офицеры — нередко пускают слезу. Говорят, что они с детства приучаются целовать старшим руку. В знак большого уважения и почитания иных целуют в лоб.

При виде плачущего арабаджи Ваня чуть не выругался от досады. Фрунзе соскочил с коня, подошел к плачущему человеку со скрытым волнением: «Что ж это такое — восточный фатализм? Пассивное приятие мира? Нет!»

— Он просто голоден, — сказал Фрунзе. — Действуйте, Ваня.

Но арабаджи не хотел еды. Ваня совал ему в руки сигарету:

— Брось, отец, в самом деле. Слышь, отец?

— Ата, — подсказал подошедший Кемик. — В переводе «отец».

— Кури, ата — уговаривал Ваня.

«Разве этот крестьянин ненавидит греческих или армянских? Посмотри на него, Кемик…»

А потом Ваня подумал: «Безобразие — арабаджи бросили товарища, сами поехали к кофейне».

В Каваке уже приготовлен завтрак. Мюдир и воинский начальник, писарь и члены управы — все носились, улыбались, приглашали.

Только нет-нет да переглядывались: за что все-таки указан телеграммой повышенный почет этим со звездой, в чем дело? Ведь говорили, что возможно наступление красных войск…

Потом дивились: вместе с русским пашой сели за стол его аскеры! Как бы то ни было, а начали хозяева разговор церемонно, витиевато, по всем правилам восточного этикета. Что ж, командующий поначалу ответил возвышенно, но не долго думая, церемонию сломал, повел разговор как знакомый. Тогда и хозяева не стали чиниться, заговорили просто, обыкновенными словами.

Командующий почти ничего не ел.

— Эти яства, — показал он на стол, — для луженых желудков, а не для моей утробы! — покосился на бойцов. — Зато они, кажется, отводят душу.

Одно из кушаний называлось «имам байылды» — «имам упал в обморок», отведав такое, очень вкусное.

Командующий рассказывал о том, что сейчас в России. Слушали со вниманием: знали мнение своих, побывавших в плену, мнение горцев — беженцев из России, и вот сопоставляли, где сходится, а где разнобой.

Пока что на площади собралась перед волостью толпа солдат, крестьян, детишек. Над фесками и шапочками покачивались и зеленые чалмы людей духовного звания. Тут и женщины, все, как одна, в шароварах. Ваня вдруг увидел в толпе и Однорукого Мемеда, того бывшего солдата, которого встретили у моста при въезде в Чаккала. Мемед издали подавал Ване приветственные знаки.

Придерживая шашку, командующий вышел к народу, провозгласил:

— Да будет над вами мир, уважаемые! Селям олейкюм!

— Ве олейкюм селям! — послышалось нестройно, однако шумно в степенно стоящей толпе. Это означало, что люди, как здесь говорилось, приняли «селям».

— Мы довольны вашим вниманием, — продолжал Фрунзе. — Мы желаем вам успеха в ваших трудах, в вашей борьбе. Негаснущих очагов, теплого хлеба вам.

Стоящие позади невольно напирали на передних, и толпа волновалась, как под ветром трава. Получился митинг. Приветственную горячую речь, словно очертя голову, произнес мюдир. На улице вдруг дико заскрипела чья-то арба. Арба — это был символ отсталости, с которой начала борьбу новая власть. Ее представитель мюдир выбросил руку вперед, указывая, и выкрикнул лозунг:

— От древнего скрипа арбы — к новейшей музыке машин!

Потом Ваня ходил с командующим по селу. Еще длился сезон касым. Но уже миновал его двадцать восьмой день, «день падения звезд». Началось время «гнева звезд», то есть время морозов, и теперь две-три недели в поле никого не будет. На деревенской горбатой улице людно. Народ окружил русского пашу. Солдаты в поношенных куртках; безземельные издольщики, отдающие хозяину три четверти урожая; полураздетые, худущие, черные батраки, работающие у аги за долги отцов и дедов: сам уже дед — под черной шапочкой белая голова, — а работает за долги своего давно забытого предка, сделанные сто лет назад!

Несколько богатых — торговец, меняла-ростовщик, сборщик налогов — то кланялись Фрунзе, то старались оттереть от него рваных. Это Ваня заметил!

Командующий (Ваня с ним) подходил к домишкам, облепленным сохнущими лепешками навоза — на топливо, спрашивал крестьян:

— Чем пашете, боронуете, обмолачиваете?

Плуг у них деревянный, с длинным дышлом и ярмом, из бука, — просто соха, один лишь лемех на острие железный. Взрыхляют и мотыгой. Сеют вручную, где раскидыванием семян, а где укладыванием в землю по зернышку, иные семена сыплют из горлышка бутылки. Борона у них — это бревно с зубьями. В октябре и ноябре сеют, а в мае уже жатва. Серпами и ножами, а куцые колосья просто выдергивают. Молотьба у них — это прогон животных по снопам на току. Либо берут доску, усаженную гвоздями, кремневыми осколками, бык волочит эту терку по кругу, колосья крошатся. Женщины провеивают зерно, подбрасывая его деревянными вилами, А размол — так на водяных мельничках либо дома ручными жерновами.

Ясно и понятно — трудолюбивый народ. Ваня сочувствовал ему, разглядывая древние деревянные плуги, бороны… Когда-нибудь люди и здесь узрят паровоз. Но пока все с ярмом, без ярма ни шагу. В конце улицы, когда подошли, под ярмом лежал подыхающий вол — не дотянул, упал и уже не встанет, хотя хозяин лихорадочно снимал с него ярмо. Поздно, не поможет. С воплями выбежала из дома семья.

Старуха сидела на солнце у стены, курила трубку с длинным, как кнутовище, чубуком. Все женщины тут курят, а мужчины, бывает, вяжут носки!

Иные домишки — с одним лишь окном размером с тетрадку, а стекла и нет. Зашли, с разрешения, в дом, — ни стола, ни стула; на земляном полу подстилка; на полке — горшок; в полу вырыт очаг, называемый тандыр, дым выходит через дыру в потолке; кончили варить — закрывают дыру горшком, а окошко затыкают тряпьем…

На улице ребятишки носились босиком и, пугая «плешивых кур» — индюков, пускали змея. Командующий спросил: учатся ли дети? Вот подошли — школа. Одноклассная, глиняные стены разваливаются, ученики и учителя сидят на овечьих шкурах…

Крестьяне говорили Фрунзе, что вконец измучены. Денег нет, настоящей торговли нет, меняют продукт на продукт. Проклятые «райя» — румские бандиты! За желудями в лес не ходи: что ни сутки, в волости убивают пять-шесть человек, и мусульман и румов.