Яков Ильичёв - Турецкий караван

Жители выходили на наружную лестницу:

— Не шуми, уже знаем.

— Раньше знаем, чем ты вопил.

Фрунзе, как бы худо ни чувствовал себя физически, на остановках говорил с людьми: в Стране Советов мусульмане дружно живут с другими народами, того же желают Турции.

В Аладжу караван прибыл засветло. Здесь встреча была сердечная. Аладжинский воинский начальник жал руку Фрунзе со словами:

— Ты покорил наши сердца. Усадил турецкого солдата в свою повозку.

Ночевала миссия в домах горожан. Фрунзе, Кулаге, Ване и Кемику достался дом квартального старосты. Расположились на полу у пламенеющего очага. Вот в комнату стали входить и потихоньку садиться, в отсветах пламени, любопытствующие домочадцы.

Мужчин в доме — старик и его малолетний сын (семеро других — на войне). Женщин же не сосчитать: две жены старика — старая и молодая, совсем молоденькая, три дочери, жена одного из сыновей — солдата, мать второй жены и еще бездомная солдатка. Тихо, мерно текла речь. Кемик переводил:

— Сто двадцать орлят улетело на большую войну, вернулось же в гнездо восемнадцать. Ныне ушли и эти… Трудно… Большие налоги — баранами, быками и еще деньгами: от каждого дома — сто лир…

Фрунзе спросил, как уживаются в доме две жены. Старик важно сидел на низкой скамеечке, ответил:

— Хорошо уживаются, по закону…

Молоденькая, добавляя кизяка в очаг, что-то проговорила очень быстро и решительно, и все добродушно засмеялись. Но старик глянул строго — замолчали. Он сказал:

— Очень глупые. Бывает, дерутся…

Старая жена, выяснилось, побила старика.

Эти женщины, оказывается, когда враг наступал на Ангору, в арбах доставляли снаряды на фронт, везли с фронта раненых — неделями, месяцами в подводах, в жару и под огнем…

Старая принесла в казане двух вареных кур — ужин. Потом она пошла в соседнюю комнату, где уже много месяцев ткала ковер. Поужинав, Ваня стал осматривать ткацкий станок. Конец тяжелого бруса сорвался с уступа, и старуха пыталась поднять его.

— Сей минут, бабуля! — Ваня позвал Кемика, помогли.

Благодарила, морщины смеялись. Старуха шерстяной ниткой взялась укреплять пуговицы на гимнастерке Кемика. Махристый конец нитки никак не шел в ушко иголки. Иголка скользнула в пальцах, выпала, и в полутьме не найти. Ваня с Кемиком напрасно ползали по полу, заваленному клубками шерстяных ниток. Потеряла иголку — это наказание аллаха! От огорчения старуха сама легла на пол вниз лицом. Ваня потормошил ее. Из-за отворота буденовки достал свою иголку с ниткой.

— Возьми, бабуля! Кемик, скажи ей, что в подарок.

— Хорошо, что догадались, — потом сказал Фрунзе. — Эта иголка ценнее самой красочной дипломатической речи.

Утром перед отъездом Ваня видел, как по тропинке от дома к ручью бежала вприпрыжку босая девочка, подбрасывая и ловя какую-то цветастую тряпку, что-то напевая. За ней, широко размахивая руками, шла девочка постарше. И тут из дома вышла молодая мать, но казалось, тоже девочка, смуглая, черноволосая, с выпуклыми щеками. Она с трудом несла ребенка в мягком одеяльце, вся откидывалась назад, но ярко улыбалась, вертела головой — замечают ли люди ее счастье, и беспрестанно целовала ребенка то в одну, то в другую щеку, что-то радостное бормотала и тихо восклицала:

— Ай-яй-яй! Ай-яй-яй!

На Ваню взглянула мельком. И в это мгновение, хотя ничего как будто не произошло, он еще больше утвердился в своей постоянной надежде: все лучшее на свете сбудется…

В балке блеснула синяя лента ручья. Караван замедлил ход, послышались высокие заунывные голоса арабаджи:

— Караван привал делает тут! Поить коней, ячмень давать!

Соскочив наземь, один из арабаджи показал место, где, по его мнению, следует поставить фургоны, другой показал другое, третий — третье место. Заспорили горласто и хрипло. Майор прикрикнул, и тогда неожиданно дружно арабаджи взялись ругать его, видно, с издевкой. Он вспыхнул, размахнулся и с силой стегнул плетью ближайшего. Тот завопил.

«Языка нет, так плеткой», — содрогнулся Ваня.

А Фрунзе, сунув руки в карманы, повернулся к майору:

— У нас за такое тебя судили бы.

— С ними нельзя иначе, паша. Время уйдет на разговоры.

— Но если это повторится, я потребую заменить тебя.

Фургоны скатились с увала к рыжей зимней траве на равнинке перед коричневыми зарослями орешника. Из-под обломка скалы бежал ручей. Лошади потянулись к струе, но разгоряченных не поят, а укрывают попоной. Аскеры расседлали, полой бурки обтерли своих коней. Враз наладилась на час таборная жизнь. Дав ячмень лошадям, арабаджи сели в кружок, ели хлеб с луком, запивали водой.

Задевая камни, звенели котелки. Люди умывались, смазывали дегтем оси, что-то чинили, а кое-кто ниже стоянки занялся и стиркой. Кулага на костерке грел воду — побриться. У хозяйственного фургона собрался народ, слышался балагурливый голос Кемика и чьи-то настойчивые и потому неинтересные остроты. Пахло дымом, чесноком.

Горькие запахи Турции… Сидя на глянцевитом седле, Ваня тихонько стал наигрывать на гармони грустный деревенский мотив.

Фрунзе еду запил содой, закурил, что-то записал карандашом в тетрадь и позвал — постучал камешком о камень.

Люди пересели ближе к Фрунзе — на камни, на дышла. Хамид расстелил свою бурку и, заискивая, так пока и не поняв холода в отношении к нему русского солдата, пригласил Ваню сесть, сам сел, хотя не знал по-русски. Слушали беседу под шум ветра и фырканье лошадей.

Фрунзе спросил, как чувствуют себя товарищи. Если кто очень устал, пусть не скрывает… Сообщил, что примерно половина караванного пути от моря уже позади, вторая половина, наверно, будет легче — за девяносто верст до Ангоры начнется железная дорога: садись в поезд и кати. Сказал, что участники миссии, все без исключения, и миссия в целом выполняют свою задачу успешно. Сама дорога стала дипломатической работой, благодаря встречам с местными властями, с населением.

— Появление здесь, в Малой Азии, в Анатолии, нашей делегации, — сказал Фрунзе, — опровергает клевету, ложь, срывает провокации… Значит, кормим блох и отбиваем себе бока не зря…

Крестьяне, солдаты, женщины, старики и молодежь повсюду приветливо встречают украинскую миссию, и с этим будет вынуждена считаться Ангора.

Что ожидает миссию в губернском городе Иозгате? Повторение Чорума и даже просто внешние «неизбежные любезности» означали бы, пожалуй, что западным дипломатам удалось добиться перелома в свою пользу. Хороший прием в Аладже мог означать, что происшествие в Чоруме — исключение, что власти разобщены, мутесарифы действуют на свой страх и риск.

В Иозгат караван вошел под вечер. В помещении лицея состоялся торжественный обед. Директор лицея произнес прекрасную речь. В ней звучало нечто большее, чем неизбежные любезности. То же было в речи учителя истории: союз России и Турции спасителен. Здешнего мутесарифа звали Хильми. Он приветствовал от имени турецкого народа. Такое впечатление, что Чорум и Иозгат — в разных государствах.